Сегодня

448,15    483,46    61,99    4,86
Культура

«Бесы» Хотиненко… «В споре Достоевского и Горького режиссер сознательно или бессознательно оказывается на стороне последнего…»

Борис МежуевИзвестия
4 июня 2014

Достоевский, дополненный Горьким

 

Когда в 1913 году Московский Художественный театр задумал поставить инсценировку романа Федора Достоевского «Бесы» под названием «Николай Ставрогин», с решительным протестом против этого спектакля выступил Максим Горький. «Я предлагаю, — писал автор «На дне» в статье «О карамазовщине», — всем духовно здоровым людям, всем, кому ясна необходимость оздоровления русской жизни, — протестовать против постановки произведений Достоевского на подмостках театров».

Сегодня, конечно, никто не решится вместе с Горьким возмущаться Достоевским самим по себе. Гениальный писатель уже неподсуден никакой, даже рукопожатной критике, и потому весь либеральный негатив относительно выхода на телеэкраны неуместного сериала по роману «Бесы» обращается исключительно против режиссера Владимира Хотиненко. Тот, мол, якобы все исказил, переиначил, исковеркал, перевернул с ног на голову. Никто из критиков четырехсерийного фильма, однако, не задается вопросом, что конкретно извратил в «Бесах» Хотиненко и даже если он что-то извратил, то зачем он это сделал.

«Бесы» вообще не самый лучший роман для экранизации — отчасти по той причине, что он, как никакое другое произведение русской классики, подвергся жесткому цензурному насилию — в данном случае со стороны редактора Михаила Каткова, который исключил из опубликованного в его журнале романа целую главу «У Тихона». Сейчас почти все, кто ставит или экранизирует это произведение, включает эту главу — Хотиненко не исключение, — что всегда усложняет повествование.

Ведь в книге с какого-то момента ее главный герой — Николай Ставрогин — вдруг исчезает из сюжетной линии и действие идет без него, пока на самых последних страницах, буквально в эпилоге произведения, читателю не рассказывается о предсмертном письме Ставрогина влюбленной в него Даше и последовавшем вслед за этим самоубийстве. Отсюда возникает при чтении романа ощущение, что мы имеем дело с двумя историями — о вовлечении Ставрогина в революционный заговор с помощью соблазна и об убийстве Шатова как предполагаемого доносчика ради сплочения группы террористов. Эти истории в книге логически довольно слабо связаны кроме участия в каждой из них на главных ролях беса № 1 — Петра Верховенского.

В сериале почти всё соответствует сюжету романа — и тем не менее режиссеру удается показать, что Верховенского вообще не волнует никакая местная «пятерка», что и в принципе дело революции в России его мало интересует, в отличие от присоединения к революции аристократа Ставрогина даже не как «Ивана-царевича», но как некоего грядущего сверхчеловека.

Верховенский — революционер не столько по Марксу или Бакунину, сколько по Ницше. Финальная сцена хотиненковских «Бесов», в которой Верховенский в Швейцарии улыбается маленькому сыну Ставрогина, справедливо интерпретируется как намек на пришествие нового кандидата в человекобоги. Отсюда же — весь сюжет бабочек, которых фанатично коллекционирует Ставрогин. В одной из ночных галлюцинаций Николай Всеволодович сам себе является в виде бабочки — и это означает, что именно ему и надлежит превратиться из куколки в некое более совершенное и страшное существо.

Итак, зря критики упрекают режиссера в том, что он хотел опорочить вслед за Достоевским революционеров и революцию — все эти «мелкие бесы» вроде Липутина или Лямшина даже отдаленно не ведают, что творят и чему и кому в конечном счете служат. И Шатова то им Верховенский приказывает убить отнюдь не для создания террористической ячейки, о которой верховный бес мгновенно забывает после устранения отступника, а только по той причине, что Шатов — единственный, кого еще немного стыдится Ставрогин и чьим советам («сходить к Тихону», например) он иногда следует.

Отметим, что в сериале отсутствует финал, связанный с преображением Степана Трофимовича, и евангельская притча об исцелении бесноватого остается как бы за кадром — Россия ни от чего не излечивается, и бесы как владели, так и продолжают владеть больной страной.

Но, пожалуй, главное, в чем Хотиненко кардинальным образом расходится с текстом Достоевского, связано с образом Даши. Начнем с того, что, согласно сериалу, она рожает от Ставрогина (если от Ставрогина, конечно?) сына, и по всей видимости, благодаря отпрыску оказывается владелицей как родового имения, так и горной виллы в кантоне Ури, где она в финале фильма и встречается с младшим Верховенским. В отличие от романа и черновых записей к нему, хорошо проясняющих некоторые темные места повествования, в сериале искренность любви этой героини к Ставрогину явно ставится под сомнение. Влюбленная женщина едва ли после смерти возлюбленного будет избавляться от главного, что осталось от него на память, — от той самой коллекции бабочек, которую Даша немедленно выбрасывает на съедение курам.

Еще один важное режиссерское искажение — в романе на вопрос Ставрогина, пойдет ли Даша за ним даже в том случае, если он выберет преступление, то есть даст согласие на убийство сумасшедшей жены, Дарья Павловна, цитирую по тексту, «вышла не оборачиваясь и не отвечая, закрыв руками лицо». В фильме Хотиненко она в ответ нежно целует Ставрогина, и, собственно, этот поцелуй, уверивший героя, что ему в случае чего есть к кому и куда уйти, и знаменует начало всей серии преступлений «бесов», приведших к целой горе трупов.

У меня нет никакого сомнения, что создатели фильма доказывают нам: Даша с ее, как сказал бы Максим Горький, «утешительством» и есть главное русское зло, основной источник и питательная почва всего нашего «бесовства». Не имея вот этой эмоциональной поддержки со стороны женщины, которая всегда примет и всё простит, Ставрогин мог бы остановить Верховенского и не отяготить свой грех разврата грехом пособничества в убийстве. Причем скромная воспитанница в отличие от идиотов-революционеров, кажется, ведает, что творит. Даша по Хотиненко — это такой горьковский Лука, своим благодушием и всепрощением превращающий «бесовство» в неизменный атрибут национальной жизни.

В споре Достоевского и Горького режиссер сознательно или бессознательно оказывается на стороне последнего, что и делает его трактовку антиреволюционного романа далеко не тривиальной.

Вопрос, однако, в том, зачем он это делает, что конкретно символизирует в романе Даша, превращенная сценаристом из второстепенной фигуры произведения в чуть ли не главного его отрицательного персонажа.

Я вижу два возможных ответа на этот вопрос, но не настаиваю ни на одном. Первый — создатели фильма выбрали целью своей атаки не столько революцию и не столько либералов, которым они вообще не уделяют большого внимания, сколько русское православие, слишком миролюбивое и кроткое, слишком милостивое к злу. Тихон странным образом не настаивает на публичном покаянии Ставрогина и вообще относится к нему по фильму немного благодушно, точнее, со странным фатализмом. Это вызывает явное раздражение следователя, который уходит от старца со словами, что и он сам сомневается и не верит.

Но возможен и второй ответ: Даша в фильме олицетворяет собой отнюдь не православие, которое оставляет шанс спастись самому страшному грешнику, но политическую эмиграцию, то самое «пора валить на Запад», которое всегда остается в запасе у самого страшного и выскопоставленного смутьяна. Ставрогин хотел уехать в кантон Ури именно с Дашей, и этого относительно благополучного исхода своей судьбы он сам лишил себя повязанной на шее веревкой. Так что и в этом предположении нет ничего абсурдного.

Как бы то ни было, либеральные критики сериала Хотиненко напрасно упрекают режиссера в конъюнктурности, потому что в его экранизации мы имеем весьма любопытное толкование романа, далекое от аутентичного, но тем не менее отнюдь не притянутое за уши. Том Стоппард обращался с классическими произведениями Шекспира и Толстого гораздо более свободно, а то что позволено английскому драматургу, наверняка разрешено и российскому режиссеру.