Сегодня

449,58    486,94    62,22    4,86
Культура

Виктор Лихоносов – певец кубанской старины

Наталья БатраеваЛитературная газета
10 мая 2016

80-летнему юбилею русского писателя посвящается

Мы шли по главной, Красной, улице бывшего Екатеринодара. Хоть и меняет она постепенно свой облик: на смену уютным двухэтажным особнякам с лепниной и коваными крылечками приходит стеклобетонная безликость, но все же хранит еще дух прежней казачьей столицы. Останавливаемся напротив бывшей гостиницы «Центральная» – одного из красивейших зданий города конца XIX века.

– Ты чувствуешь, как звучит город без гула машин? – спрашивает Виктор Иванович Лихоносов.

«Георгиевским кавалером русской литературы» назвал его когда-то Юрий Кузнецов – поэт и великий земляк. Было это в 1988-ом на вручении Государственной премии за роман «Наш маленький Париж».

В 1984-ом Валентин Распутин написал предисловие к литературному памятнику Екатеринодару – созданному Виктором Лихоносовым, урожденным сибиряком. Только через три года роман издали, до того – боялись, перестраховывались... слишком явно сквозила в нем любовь к былому. Автор, уловив отблеск державного величия России, и сам ощутил восприемство – связав в «Ненаписанных воспоминаниях» прошлое с настоящим.

Беседы с людьми – теми самыми, «бывшими», пожелтевшие страницы с каллиграфическим росчерком пера, дореволюционные газеты переносили в незнаемую современниками Россию. Тогда мир для Лихоносова разделился: в архивах и библиотеках он жил радостями и печалями Екатринодара, а, выйдя из пыльных хранилищ, оказывался в Краснодаре; бывало, что и прямиком направлялся на партсобрание в Союз писателей, хотя и был беспартийным – нелегко, вероятно, от великих потрясений века ХХ и тихого провинциального очарования возвращаться к задачам и установкам коммунистической партии.

Но это было позже: когда Виктор Иванович Лихоносов, войдя в силу, стал признанным мастером, а двумя десятилетиями ранее безвестный сельский учитель из-под Анапы отважился написать Юрию Казакову – возможно, почувствовав в любимом писателе, помимо литературного созвучия, еще и родственную душу. Надеялся, ждал, томился (кроме письма отправил три своих рассказа) и когда ответ все-таки пришел, раскрыл с волнением, какое бывает единожды в жизни у каждого «начинающего»...

«...Рассказы я прочел, и они мне понравились... – писал Юрий Павлович 8 февраля 1963 года. –Рассказы ваши я попробую протолкнуть в «Молодую гвардию», хотя поручиться за успех дела трудновато...»

Между этим и следующим письмом состоялось и личное знакомство: в отпуск Виктор Лихоносов решил ехать в Москву.

«...Молодогвардейцы так и не решились взять ваши рассказы. Я забрал их оттуда и тут же отдал в «Новый мир» – читал он в сентябрьском письме от Казакова.

Бесценны поддержка, совет, доброе слово, помогающие не отчаяться на первых порах. Обделены не имеющие друга, наставника – особо упорные со многими синяками и ссадинами окольными путями добираются туда, куда иным помогают взойти умудренные.

Всего через два месяца, в 11 номере «Нового мира», был напечатан рассказ «Брянские», ознаменовав стремительное вхождение Виктора Лихоносова – самобытное дарование которого совпало с чаяниями новой лирической прозы – в большую литературу. Это, как и начало дружбы с Юрием Казаковым, описал он в повести «Волшебные дни».

Глядя из прагматичного века нынешнего, в коем литература из главенствующей в культуре и жизни, оттеснена на задворки, с закольцованностью большинства на самих себе, сложно представить, что кто-то тратил на незнакомого человека время и силы души... Не только Казаков и Твардовский, но и Борис Зайцев, Георгий Адамович, Вера Муромцева-Бунина... И откуда? Из самого Парижа! Из-за железного занавеса безвестному и молодому слали участливые письма, советы и первые, еще пахнущие типографской краской, экземпляры книг. Многим ли доводится сталкиваться с подобной участливостью? Может оттого и ценна память о ней, как еще об одной стороне века чуткого и, увы, минувшего...

«Родная Кубань»

В Краснодаре я частенько заглядываю в маленькую комнатку в центре города: два на пять метров, – здесь располагается редакция литературно-исторического журнала «Родная Кубань», где последние 15 лет Виктор Иванович занимает пост главного редактора. Собственно, не занимает, а пестует, растит любимое детище. Много дневников, незнаемых доселе казачьих воспоминаний, тихих повестей и острых статей (печатать которые не отваживаются другие краевые издания) опубликовал он за эти годы. Отдельного кабинета у «главного» нет: на виду вся творческая артель – едва протиснешься между столами, заваленными рукописями и книгами.

– Откуда на этот раз? – слышу, чуть ли не с порога.

Возвратившись из очередной «творческой командировки», куда отправила сама себя, я еще не здесь – не в этом южном, родном и одновременно чужом городе. Еще звучат в голове обрывки ненаших разговоров, видятся иные ландшафты, а порой и батальные сцены. Мне пока не до вызванных из забвения мемуаров и провинциальных новостей. Рассказываю то, что гложет, томит в эту минуту.

– Напиши! – слышу неизменный совет. – Напиши почему, как поехала... Только пиши в созвучии с судьбой России. Понимаешь?

Я перехватываю внимательный взгляд – наблюдает. Наблюдает непрерывно, заинтересованно, вдумчиво. Черпая что-то из этих рассказов: его всегда интересует это «как» – детали, чувства, встречи.

Происходя из когорты настоящих художников, Лихоносов видит мир по-своему, выхватывая в мельчайших деталях опускаемое большинством, остротой особого художественного видения. Нет у писательского цеха часов работы, по истечении которых может мастер, ему принадлежащий, скинуть пиджак, выкинув из головы то, что расхоже называется «работой», сама жизнь – поле, где взращивается и собирается нива, тучность которой зависит от величины дарования и вложенного тяжелого, подчас, ремесленного труда.

Сейчас мне кажется, что Виктор Иванович был рядом всегда, с самого начала дерзкого моего, неумелого «писательства». Публиковал дневники и материалы, привезенные из неспокойных мест. Но, несмотря на давнишнее знакомство, серьезно говорить о литературе мы начали лишь недавно, и я не устаю поражаться обширности и глубине его познаний, цепкости памяти и... врожденному артистизму. Рассказывая что-то, он вдруг затихнет, задумается, склонит слегка набок голову – так по-своему, по-лихоносовски – и выдаст, вдруг, что-то нужное, важное именно сейчас... едва уловимо растягивая гласные в словах, иногда возвышаясь почти до крика или опускаясь до шепота – дает знать о себе актерская жилка! Еще в детстве, в Новосибирске, играя в школьном драмкружке первые роли, хотел стать актером и даже подбил закадычного дружка своего, Юрку Назарова, ехать в Москву, в Щукинское, где Витя с треском провалился, а Юра, поступив, стал известным актером, снимавшимся даже у Тарковского.

Но о доле своей не жалеет Виктор Иванович, хотя и любит повторять: «Ну, какой я писатель?»

Бунин

– Ты была на могиле Бунина?! Самого Бунина!

– Была, – пожимаю плечами. Наши литературные пристрастия расходятся: на русском кладбище под Парижем главным был для меня Шмелев.

Сам автор «Маленького Парижа» во Франции никогда не был – до перестройки не пускали, после – не приглашали, сам – не решался.

Бунин – фигура в лихоносовском мире особая: неприкосновенная, возведенная на пьедестал. Имя Бунина, увиденное впервые в год смерти Сталина, в некрологе газеты «Правда», наживило, наметило направление будущего творчества. Еще не читая ни строчки писателя, предощутил, вероятно, 17-летний парень его грядущее путеводительство. Позднее подаренные дореволюционные книги Ивана Алексеевича и первые, изданные в СССР, стали решающими в обретении своей ноты: лирического звучания, пронизывающего и наполняющего лихоносовскую прозу.

Писатель Владимир Николаевич Крупин рассказал, как познакомился с будущим другом, сначала – заочно:

«В первый раз я увидел его прозу в издательстве «Современник», в тот день был дежурным редактором и читал обычный текст: заседание парткома, завод с планом не справляется... советская проза, не самая худшая, кстати. Читаю, и вдруг... ничего не понимаю: скамья в парке, учитель идет... Я очнулся. Оказалось, в сброшюрированные листы случайно попал лист будущей книги Лихоносова. Контраст был огромный!

«Осень в Тамани» меня ошеломила. К Тамани у меня особое отношение – там прошло детство моей любимой жены. Тамань – это счастье! Ошеломляющее счастье! Мы были молоды, там зародилась наша семья, прошло свадебное путешествие. И я всегда говорю, что дорогу в Тамани мне перешли Лермонтов и Лихоносов, после них что-либо писать уже бессмысленно.

Другие повести «Чалдонки», «Брянские» – поражают ощущением чистоты, любви к людям.

Когда я впервые увидел Витю, то даже не решился познакомиться – настолько благоговел перед ним. Это было (год точно не помню) где-то между 1972-м и 1974-м, на съезде писателей. Внизу находился буфет, мы шли мимо нашей вологодской компанией и видим, сидит Лихоносов, один, и пьет кефир. Мне показали его, но я не смог подойти – стою, смотрю издалека... сдружились мы уже позже».

Многие из литературного и смежных творческих миров могли бы поведать похожие искренние истории, многие – живые, что уж говорить о тех, кого с нами нет...

Благодаря Александру Трифоновичу Твардовскому, главному редактору «Нового мира», состоялся блестящий дебют молодого автора, а годом позже говорил он писателю и литературоведу Олегу Михайлову: «Почитайте-ка в нашем журнале Виктора Лихоносова... Проза у него светится...» Конечно, не мог Твардовский не разглядеть исходящего света и впоследствии написал слова, которые и до сего дня, вероятно, являются одной из высших похвал: «Из совсем молодых, начинающих прозаиков, нащупывающих свою дорогу не без помощи Бунина, назову В. Белова и В. Лихоносова», – писал Твардовский в предисловии к собранию сочинений первого.

Но, не только Бунин формировал и поддерживал: общение и дружба с единомышленниками помогали не чувствовать себя одиноким. Скупые рассказы об этой дружбе – поэтичны: я будто и сама знала великих печальников России – Белова, Распутина (которого и увидела в первый раз в гробу, вернее, только гроб его, уже заколоченный, – пробившись после отпевания сквозь толпу в храме Христа Спасителя). Вася и Валя называют их друзья, и режет слух это «Вася» и «Валя». Жаль, что неохотно делится Виктор Иванович воспоминаниями, хотя, многое мог бы порассказать, но, может, сам пишет об этом, боясь расплескать... Надо подгадать день, выждать час. Ну, а если уж разговориться, расчувствуется – держись! Впитывай – ощущай сопричастность.

Многое и описано. О том, к примеру, как ездил 19-летним юношей в Вешенскую знакомиться с Шолоховым, а 75-летним на Вологодчину – прощаться с Беловым... Много описано, а сколько еще невысказанного, хранимого для себя...

Внуку генерала Корнилова

Непроста жизнь на южной Российской окраине, хотя, казалось бы, земля – хлебородна, жизнь – зажиточна. Не хочется вспоминать о писателе известное, столичное, высветившееся в минуты славы. Уместнее – неброское, наше, полузабытое...

Окраина Краснодара. Многолюдье. Сцена, где среди прочих стоит Виктор Лихоносов. 95-я годовщина смерти генерал Корнилова. У дома, где Лавра Георгиевича ранило, вблизи которого умер он, открывают памятник.

Долго взывал писатель, просил, требовал обратить внимание на невесть как сохранившийся дом – место сакральное, переломную, трагическую точку Ледяного похода 1918 года, быть может, предрешившую исход добровольческого движения... Уместно вспомнить про сослагательное наклонение, но кто знает, как бы сложилось все, не будь того единственного рокового снаряда. Дом, залечив пробоину, претерпел все бури, превратившись в коммуналку, и когда почти через столетие расселили жильцов, остался неприкаянным, с распахнутыми настежь дверями и окнами; облюбованный бомжами, обреченно ждал случайного окурка или подростковой уничтожительной шалости.

Дорога земля на юге России, а на берегу реки стремительно растущего города дорога вдвойне, невесть откуда появился проект, где рядом с корниловским домом вырос целый комплекс с небольшой часовней, обширным зданием, с застекленной «кормой» (уж, не ресторан ли) и беседками. Дом прикрыли, обнеся многометровым забором, чтобы не видать и крыши (заволновались радетели, слух прошел, что хотят снести, возведя новодел, наподобие дома атамана Бурсака в центре), наскоро приукрасили пустырь и корниловские поминовения, проходящие обычно в совсем уж глухом исторически-неточном месте мнимой гибели генерала, впервые справлялись право.

Тогда, на сцене, много говорили: мэр Краснодара, атаманы Кубанского войска (нынешний и бывший), высокопоставленные чиновники, скульпторы, исполнившие очередной заказ, историки... Окружали делегации из Ростова, Волгограда, Калмыкии, «представители общественности», патриоты, казачата, кадеты...

Лихоносов по-сиротски возвышался на сцене, сжимая в руках книгу с собственным рассказом «Внуку генерала Корнилова»… Двадцать лет назад выплеснул он боль о забвении былого: «Семидесятипятилетие со дня гибели Вашего деда Лавра Георгиевича никто не пометил в Екатеринодаре горестной минутой. На окраине за старым кожевенным заводом, у той кручи, где скончался на руках офицеров Ваш дед, никто не положил цветов…»

«Прошло двадцать лет и подножие памятника Вашего деда усыпали цветами» – могли бы мы продолжить этот рассказ. Лихоносов в окружении выступающих, одиноко стоял на сцене, думая о русских офицерах; ощущая их соприсутствие, хотел рассказать о подвиге, о том, как долго ждал этой минуты… но, заторопились, засобирались выступающие, позабыв дать слово русскому писателю…

После всех речей, потеряв его из вида, я забеспокоилась: не прихватило бы сердце, а, найдя, сидящим в курене с казаками за тарелкой наваристой похлебки, да чаркой горилки, приободрилась: за столько-то лет привык ершистый писатель к игнорированию властей, впрочем, как и к чествованию их.

– Ну, и как впечатления? – спокойно спросил он. – Напиши, напиши обо всем для меня. Я хотел сегодня рассказать о тех, для кого спасение России было превыше жизни… Чувствовал, что и Корнилов, и полковник Неженцев, и все, лежащие в земле нашей и не нашей: Америке, Европе, на Балканах незримо присутствовали! Душами были с нами!

«И снилось мне: будто все еще иду я по улице Красной – дочитала я на следующий день неотправленное письмо внуку генерала Корнилова. – И преступают мне дорогу Шкуропатский и Рашпиль в конвойской форме. "Как давно мы не виделись! – сказали они. – Мы все знаем о вас и слышали вчера ваши речи. Извините, наши души не дают вам покоя. Наши дома еще стоят, но мы для всех в родном городе чужие…»

Писал сибиряк, отдавший сохранению памяти казачьей десять... нет, не десять – двадцать пять, вместе с редакторством в «Родной Кубани» – лет жизни.

Тоска-кручина

Слыша знакомый голос в телефонной трубке – такой бравый вначале, приветствующий, знаю, что через минуту прорвутся в нем тоскующие нотки – тоскует, опять тоскует о своей счастливо-несчастной писательской доле, растворенной, слившийся с неизбывной болью России.

Провинциалом считает себя Виктор Иванович, говорит, что в Москве бы не выжил. Сибиряк – сродни пересаженному дереву, вроде и укоренилось оно, и вытянулось под щедрым южным солнцем, а нет-нет, да и устремится вслед налетевшим северным ветрам, затрепещет, зазвенит листочками, но не вырваться... глубоко в земле корни, переплелись, спутались с корнями пряных трав степных, да виноградных лоз...

«Соку! Русского соку не хватает! – В России я писал бы лучше».

Накрывает тоска-кручина и забывается в эти минуты и воспетая Тамань, и древнерусское княжество Тьмутараканское, и летописец Никон. Забывается Пересыпь на берегу моря, с уютной, увитой виноградом беседкой и домиком, где хорошо пишется, а еще лучше думается...

В мелодичных переливчатых строчках, где настоящее растворено прошлым – славным, трагичным, имперским – слышится нутряной глас: как же случилось все... куда кануло? Да и сам частенько признается: «Я человек не своего времени. Остался там – в Царской России».

Неспешно, как встарь, идем мы по Красной улице нашего маленького Парижа, стараясь не смотреть в сторону очередного исчезнувшего дома дореволюционной постройки. И вновь говорим про старину. Затихает разноголосица колокольного звона. Народ возвращается от поздней воскресной обедни. Приостановившись у гостиницы «Центральная», архитектуры роскошного модерна, разглядываем экипажи, наряды барышень и лихих казачат, на новых бронзовых барельефах.

– Посмотри, как меняется город, без гула машин, сколько сокровенного таит, – говорит русский писатель, и я удивляюсь, что эта простая мысль никогда не приходила мне в голову.