Публикация российским писателем Германом Садулаевым чего-то вроде открытого письма Константину Кинчеву о его песне «Небо славян», содержащей, по уверению писателя нацизм, фашизм, расизм и ксенофобию, наделала в соцсетях много шума.
Во-первых, удивил повод – песня написана лет «дцать» назад, её все уже сотни раз слышали, кому-то она понравилась, кому-то нет. Я помню как осенью 2003 сам раз сто за пару недель прослушал альбом «Алисы» «Сейчас позднее чем ты думаешь», на мой взгляд ставший вершиной кинчевского творчества. В целом, аудитория этой песни давно устоялась и в неё входит, к примеру, российская армия, так как «Небо славян» оказалась отличной строевой песней, поднимающей боевой дух. Немножко переделать текст и вот уже можно грянуть: «Здесь на родной стороне нам побеждать».
«Небо славян» стало классикой. И внезапная взвинченная атака на этот хит с позиций риторического «антифашизма» звучит примерно как требования убрать из Библии проклятия содомитам, или переименовать «Десять негритят» в «Десять афротинейджеров».
Это второе, что удивило в тексте Садулаева, — признаться от выступлений в жанре репрессивной гиперполиткорректности, пусть и сдобренной покровительственным похлопыванием по плечу, мы несколько отвыкли. За последние годы в обществе установился более-менее внятный патриотический консенсус, составной частью которого является подразумеваемое предположение, что патриотизм у нас разрешен всякий, тем более – зовущий на бой за Родину. И попытки Германа Садулаева с текстуальными придирками навязывать себя в качестве арбитра политкорректности, на мой взгляд, вряд ли получат серьезную общественную поддержку.
Писателю удалось вызвать явно непропорциональный поводу шквал массового возмущения в свой адрес.
И это связано с тем, что в выступлении Садулаева почувствовалась попытка «запрета на позитивную самоидентификацию русских», как, с традиционной для себя точностью, выразился Михаил Ремизов.
Кинчев, по сути, записал и напел краткий реферат русского патриотического мифа, как он представлен в сотнях источников, от русских былин до «Александра Невского» Эйзенштейна. И хочет того Садулаев, или нет, но он объявил войну не Кинчеву, а всему этому русскому мифу.
О чем эта песня – «Небо славян»? Давайте попробуем её разобрать построчно.
Звездопад, да рокот зарниц.
Грозы седлают коней,
Но над землей тихо льется покой
Монастырей.
Типичный романтический зачин. Суровое громовое небо, звездопады, суровая и мужественная природа, с языческим «перуническим» оттенком. Такое небо обычно на картинах Константина Васильева. Но эту грозовую ярость умиряет и выравнивает покой монастырей. Этот покой льется колокольный звон от одной обители до другой и как бы окутывает Русскую Землю защитной сферой неприступной для тревоги, злобы и врага. Кинчев, прежде всего, православный автор, он православный патриот.
Его обращение, проходившее на глазах его фанатов, было отважной и в чем-то мучительной переделкой себя. Помню, как в начале 90-х много писали, как его выгнали из Псково-Печерского монастыря за неподобающий «рокерский» вид. Но эта строгость обители не остановила, а напротив подхлестнула самопреобразование музыканта. То есть, что такое монастырь и какой мощный исцеляющий душу эффект он оказывает Кинчев знает не понаслышке.
Так с первых строчек Кинчев задает определенный образ Руси как стянутого, структурированного монастырями пространства. Если вспомнить центральную роль в русской истории процесса монастырской колонизации XIV-XVI вв. в ходе которого была освоена большая часть русского Севера, то, конечно, Русская Земля – это земля монастырей, наше пространство «натянуто» между святыми обителями и там, где они ближе друг к другу, там натяжение сильнее.
А поверх седых облаков
Синь соколиная высь.
Здесь, под покровом небес
Мы родились.
Здесь снова баланс романтической образности – небо, облака, соколиная высь (напомним особую роль образа сокола в русской истории и культуре – от сокола Рюрика, Финиста Ясна Сокола и соколиной охоты царя Алексея Михайловича до «сталинских соколов»). Сокол – это образ русской вольной небесной силы, возвышенной мощи.
А с другой стороны – «покров небес», то есть снова переход в православную образность, как бы оформляющую, структурирующую природную беспредельность. Покров небес – это отсылка к одному из важнейших в русской православной традиции образов Покрова Пресвятой Богородицы, восходящего к византийской идее, что Богоматерь держит свой «мафорий» как защиту над Константинополем. Мысль, что Русская Земля находится под особым покровом Божией Матери распространилась на Руси очень рано. Уже в XII веке праздник Покрова начал приобретать особое значение.
Мысль о небесной страже, которая защищает Русскую Землю от всех угроз – сквозная в русской житийной литературе. Во всех великих битвах древности русским на помощь приходят Борис и Глеб, либо другие святые князья, покровители и воины. Так что любая русская война мыслится в двух планах – как земная и как небесная. Так что «покров небес» это очень ясный, узловой образ, один из важнейших в русской традиции.
След оленя лижет мороз,
Гонит добычу весь день,
Но стужу держит в узде
Дым деревень.
Намела сугробов пурга
Дочь белозубой зимы.
Здесь, в окоеме снегов
Выросли мы.
Этот куплет отсылает нас к одной из центральных категорий русской цивилизации – её северному характеру. Русский мир – это мир экстремально северный, Кинчев подчеркивает это образом оленя (вообще-то обитающего еще северней, чем большинство традиционных поселений русских) и уподобляя мороз хищнику, гонящему жертву по следу.
Однако и здесь, как и в первом куплете, беспредельное, бескрайнее, — Север, мороз, сдерживается и упорядочивается духом русской цивилизации. «Стужу держит в узде дым деревень».
Этот «дым деревень» так же расстилается над землей, как и «покой монастырей» в первом куплете и маркирует обитаемое, пронизанное русским духом пространство («русским духом» финноугорские народы именовали запах смолы, который появлялся всюду, где приходили русские и начинали активную строительную работу).
Русские выросли среди зимы, в окоеме снегов, но не подчинившись стуже, а покорив, взнуздав её. Не зима диктует русским образ жизни как многим другим народам Севера, а напротив, она сдержана, скована, подчинена русскому характеру, служит для него воспитательным, дисциплинирующим, закаляющим элементом.
Здесь Кинчев поэтическими средствами показывает, что в основе цивилизации как духовной и культурной реальности лежит, все-таки, экологическая адаптация. Русский характер для него сформирован Севером (подробней о Севере отсылаю к своей работе «Категории русской цивилизации»).
За бугром куют топоры,
Буйные головы сечь,
Но инородцам кольчугой звенит
Русская речь.
Самый конкретный, практически военный куплет песни. И здесь всё вполне ясно – топоры куются против Руси «за бугром». Куются против «буйных голов», так как русские – мятежники. Мятежники против глобального мирового порядка, который устанавливает «забугор». Сейчас это менее остро переживается, так как мятеж против глобального порядка начался на самом Западе, но в 2003 году было полное ощущение, что Россия – это единственный оплот традиции, здравого смысла, искренней веры, оставшийся в мире. Непокорные славяне в начале нулевых, когда писалась песня, это Россия и Сербия, только что пережившая натовские удары.
Чувство угрозы со стороны «забугра», оно и в самом деле играет в русском национальном мифе центральную роль и это очень не нравится забугорным аналитикам.
Скажем Генри Киссинджер в своем «Мировом порядке» прямо жалуется на то, что Россия вечно опасается вторжения, опасается быть завоеванной, и потому непрерывно расширяется. Киссинджер считает наш страх иррациональным. Но вот только за 400 лет мы четырежды находили вражеские армии в глубине своей территории, где им решительно нечего было делать – 1612, 1709, 1812, 1941 – этих уроков вполне достаточно, чтобы понимать: мы боимся не зря. И напоминание о том, что «за бугром куют топоры» в каждой колыбельной так же уместно, как уместно было напомнить маленькому казачонку, что против него точат кинжал.
Но вот что характерно, — Кинчев считает «кольчугой» против инородцев не «Искандеры», не «Тополя», а русскую речь. В этом, несомненно, есть ахматовский мотив: «но мы сохраним тебя, русская речь». Но только у Кинчева, напротив, русская речь сохраняет нас от чужеземного вторжения. Оказывается русское слово является столь прочным связующим фактором, такой глубиной идентичности, что защищает Русь надежней оружия.
И от перелеска до звезд
Высится Белая рать.
Здесь, на родной стороне
Нам помирать.
Понятно, что «красного» Садулаева наверняка взбесили слова о «белой рати». Но отождествление слова «белый» с «белогвардейцами» – это банальное незнание русской истории и культуры. «Белый» это цвет связанный с чистотой, святостью и традицией, именно поэтому он был взят белогвардейцами в гражданскую. Еще меньше оснований приплетать сюда «white power», «бремя белого человека» и всё такое.
«Белый царь», которому служили разноцветные народы Российской Империи, это не «царь белогвардейцев» и не «царь белых людей». Напротив, образ «белого царя» возник в сознании азиатских народов и был своеобразным сосредоточением их лояльности к Российской Империи.
Белый царь, с его белым генералом (как прозвали Скобелева) и белыми ратями был могущественным духовным и политическим владыкой Евразии, символом того порядка и власти, который принесла русская цивилизация в этот пустынный кочевой мир.
Для самой же Руси «белая рать» — это рать святых, к которой уже сделана отсылка в первом куплете. Та самая рать, которая щитом и мечом защищает Русскую Землю от забугорных топоров. Венчается куплет манифестацией природного патриотизма, чувства Родины – «здесь, на родной стороне нам помирать». Помирать не только в смысле, конечно, пасть в боях за Родину, но и в смысле дожить на родной земле, никуда не уходя, до самих седин, до смерти – удела каждого человека. Эти строки – своеобразный манифест русской духовной оседлости, воли к тому, чтобы прожить и умереть на одной родине.
Наконец, вызвавший больше всего нареканий Садулаева припев звучит так:
Нас точит семя орды,
Нас гнет ярмо басурман,
Но в наших венах кипит
Небо славян.
И от Чудских берегов
До ледяной Колымы.
Все это наша земля!
Все это мы!
Когда я в первый раз услышал про «семя орды» меня эти слова тоже покоробили, но по причинам прямо противоположным тем, что вызвали нервную реакцию Садулаева. Я увидел в них подтверждение старого русофобского мифа про «поскреби русского – найдешь татарина», в последние десятилетия наглядно и убедительно опровергнутого генетиками, или про то, что русские боярские роды по большей части татарские (это в своих «Исследованиях по истории класса служилых землевладельцев» опроверг еще 70 лет назаб выдающийся русский историк С.Б. Веселовский. Создавалось впечатление, что Кинчев как бы соглашается с тем, что да, «семя орды» есть, оно «точит».
Но, мне кажется, Кинчев имел в виду не биологическую, а историософскую и культурную составляющую. «Ордынский период», о чем многократно писали русские историки со времен Карамзина, нанес огромный удар по развитию русской цивилизации. Два с половиной столетия Русь не жила, а выживала.
«Сень варварства, омрачив горизонт России, сокрыла от нас Европу в то самое время, когда благодетельные сведения и навыки более и более в ней размножались, народ освобождался от рабства, города входили в тесную связь между собою для взаимной защиты в утеснениях; изобретение компаса распространило мореплавание и торговлю; ремесленники, художники, Ученые ободрялись Правительствами; возникали Университеты для вышних наук; разум приучался к созерцанию, к правильности мыслей; нравы смягчались… В сие же время Россия, терзаемая Монголами, напрягала силы свои единственно для того, чтобы не исчезнуть: нам было не до просвещения!»
Заметим почти полное сходство глаголов у двух ярких представителей русского слова. У Карамзина – «терзать», у Кинчева «точить». И Садулаев напрасно глумится, задавая риторический вопрос: «Какой именно орды тебя точит семя, Костя? Большой Орды? Золотой Орды? Белой Орды? Или, может, Синей?».
«Ордой» в русской письменности традиционно именовалась Золотая Орда, Улус Джучи, затем, после отпадения Казани и Крыма, превратившийся в Большую Орду. Столетиями эта Орда присылала на Русь своих переписчиков и сборщиков, требуя дани-«выхода» и налога кровью – поставки воинов в армии ханов. В орду угонялись русские ремесленники, которых Плано Карпини обнаружил не то что в Сарае – в далеком Карокоруме.
В каталоге «Русско-ордынские конфликты XIII-XV вв.» составленном крупнейшим знатоком вопроса Ю.В. Селезневым насчитывается 152 пункта, 152 конфликта только с Золотой и Большой Ордой (то есть без учета набегов Крымского и Казанского ханств) попавших в летописные источники. Воевали каждые два года. Каждые два года кочевники пытались заняться тем, что современные кочевниковеды изящно называют «экзоэксплуатацией», сиречь грабежом Руси. Дмитрий Донской, несомненно, не хуже Кинчева знал какую именно Орду он имеет в виду, когда писал в своем завещании: «А переменит Бог Орду, дети мои не будут давать выхода в Орду».
Не так уж много найдется в истории народов, которые были почти тысячелетие точимы «семенем Орды» – начиная от печенежских набегов на Киев и заканчивая жестким соучастием кочевых народов в Пугачевском бунте, сопровождавшемся массовым вырезанием русского населения?
И не так уж много найдется народов, который выдержали это непрерывное терзание и смогли «разобраться» с ним. Русь не только смогла сама освободиться от ига, но и создать систему засечных черт, которые медленно, но неуклонно отодвигали «Великую Степь» от основных жизненных центров государства.
Гений русского народа превратил Дикое Поле в цветущую Тавриду, работящую Новороссию, хлебодарную Целину.
Понятно, что в последние десятилетия у нас широкое распространение получила «евразийская» историческая мифология, объявляющая Орду едва ли не союзником Руси, данничество и набеги – «дружбой и сотрудничеством». Доболтались до книг «Великий хан Батый – основатель Российской государственности» и теории о том, что Русь была сама виновата в завоевательном походе монголов. Все эти построения чрезвычайно опасны, так как на деле они, фактически, не интегрируют, а дезинтегрируют с Россией целый ряд народов, которые начинают себя преимущественно отождествлять с Золотой Ордой. Мало того, детям этих народов фактически начинает внушаться опасная идея, что их «ордынское» призвание – господствовать над русскими. В условиях когда мир стоит перед угрозой игиловского халифата, семена его пропаганды могут упасть на эту «благодарную» почву.
Поэтому политкорректное «тестирование» русской версии национальной памяти России, с попытками запретить вспоминать об иге и освобождении от Орды, попытки подменить совершенно ясный образ эпохи в нашем национальном сознании на новосконструированные в ХХ веке мифы – всё это весьма небезобидно.
«Семя орды», как видим, точит наше общество и до сих пор, а Садулаев зачем-то взялся работать точильщиком.
Еще абсурдней выглядят претензии разоблачающего Кинчева писателя к «ярму басурман». Конечно быть в России писателем это не значит знать хорошо русскую словесность и значения русских слов. Современная российская литература вся вышла из «стремительного домкрата», а журналистика увивает своим плетением словес стрелку осциллографа.
Но, все-таки, прежде чем писать «Бусурмане – это мусульмане, Костя, я знаю» можно было бы заглянуть в словарь живого великорусского языка В.И. Даля и прочесть, что «собират. неверный, нехристианин; особ. мусульманин, а иногда всякий неправославный; всякий иноземец и иноверец, в неприязненном значении, особенно азиятец или турок». Другими словами «басурман» – это для русской словесности любой иноверец или иностранец. Да, оно применяется в особенности к людям с востока, но не исключительно и не преимущественно.
Тот же Даль приводит пословицу: «Наши бары за морем басурманятся, а домой воротятся, свое и не любо». Видимо, по логике Садулаева, русские крестьяне жаловались, что бары ездят за три моря на хадж. Но ничего подобного, речь идет о карлсбадских водах, парижских туалетах и прочем, избавиться от чего призывал Грибоедов, «чтоб умный, бодрый наш народ, хотя по языку нас не считал за немцев».
Будь писатель Садулаев поначитанней, он бы вспомнил, к примеру, повесть классика второго ряда русской литературы Ивана Лажечникова «Басурман» (я прочел её лет в двенадцать). В этой повести речь идет о похождениях лекаря Антона Эренштейна, приехавшего из Италии времен Возрождения. То есть отнюдь не мусульманина.
Разумеется Кинчев говорит об «ярме басурман» не в специальном, а в общем значении.
Говорит о ярме иностранства и иностранщины – основной духовной болезни нашей элиты и интеллигенции вот уже не первую сотню лет. Именно это ярмо тяготит нас и внешне, когда за заботу о нашей собственной земле против нас вводят санкции, и внутренне, когда мы сами жертвуем развитием, идентичностью, чувством самоуважения ради очередного гаджета или словесной фитюльки. Перестать басурманиться, выйти из под ярма – несомненно самая актуальная задача для русской цивилизации, что так точно и выразил Кинчев.
Вся нелепость упреков в шовинизме, расизме и ксенофобии, адресованных Кинчеву совершенно очевидная из следующих строк: «но в наших венах кипит небо славян». Из этого образа совершенно очевидная неприминимость к автору текста упреков в «национализме крови». Кровь – красная. А небо — голубое. Если в наших венах кипит небо, то речь не о плотском, а о духовном родстве, о проникающей в саму плоть духовной природе, небесном призвании, о котором так много уже сказал Кинчев в первом куплете, как и во многих других песнях («я иду по своей земле к Небу которым живу»).
Именно эта духовное субстанция, духовное призвание, и должны кипеть в крови истинного славянина по представлениям великих славянофилов как Ф.И. Тютчев, И.С. Аксаков, Н.Я. Данилевский, Ф.М. Достоевский, которые все более решительно подчеркивали, что славянство это, прежде всего не кровь, не племенное начало (с этим племенным толкнованием панславизма энергично спорил К.Н. Леонтьев), племенное понимание роднило бы нас, к примеру, с пронизанной русофобией Польшей. Славянство это прежде всего дух – дух церковный, православный, дух культурный, связанный с развитием византийского и русского начала, дух государственный, связанный с Россией (вспомним Тютчева: «вам не прощается Россия – России не прощают вас»).
Именно это родство славянского духа, «небо славян в венах» и переживается в кинчевской лирике как основа уже природного единства. Мы – братья по той небесной крови, которая кипит в каждом сыне русской цивилизации. Именно в такой логике, а не наоборот.
И именно это духовное единство связывает всё русское пространство «от Чудских берегов до ледяной Колымы». Тут мы находим ключ ко всей песне. Упоминание «Чудских берегов», показывает, что вся её образность связана прежде всего с образом Александра Невского, как он присутствует в русской культурной памяти, включая знаменитый фильм. Отсюда же и скрытая смысловая рифма – «от Чудских берегов» (то есть от «Ледового побоища») до «ледяной Колымы». Причем, с учетом страшной роли Колымы в ХХ веке охват получается не только пространственным, но и временным.
«Всё это наша земля, всё это мы» – заявляет Кинчев с фактическим принятием всей русской истории и с охватом всего русского пространства. Патриотическая идентичность здесь утверждается предельно убедительно: мы и есть Россия, и в радостях и в скорбях и во взлетах и в падениях и в добре и во зле.
Мы и есть наша земля.
Всякий, кто принял эту идентичность, в чьих венах закипело небо славян, тот и есть «мы», тот и стал един с «нашей землей». Примерно так и должен звучать неофициальный национальный гимн, который есть во многих странах. И, несомненно, «Небо славян» имеет все шансы стать для России одним из таких неофициальных гимнов. И для строя марширующих солдат, готовых сражаться и умереть за Родину боевой текст «Неба славян» подходит идеально. Это, видимо, и беспокоит господина Садулаева, который себя с тем образом «мы», который отражен в кинчевской песне не соотносит.
Но бог с ним. В конечном счете, есть многие другие неофициальные гимны, которые Садулаеву, наверное, нравятся, например «Широка страна моя родная». Мне же от «всенародного сталинского закона», убившего академика Вавилова, философа Флоренского, писателя Мандельштама, стратега Свечина и многих других великих русских людей, что-то тошновато. Веселый эгалитаризм в окровавленной тужурке, сочащийся из текста Лебедева-Кумача (по счастью для песни никто не помнит ее дальше «природоведческого» начала) наводит на меня жуть. Но я не пишу открытых писем с требованием запретить исполнение этой песни и даже, наверное, не выключу радио, если она вдруг заиграет.
