Не говорите по-казахски? Получайте саечку! Алмас Садыков приготовил краткое пособие для тех, кто хочет выжить любой ценой в мире насилия..Учи язык или уезжай, говорите? Вы еще поучите меня Родину любить.
…
Тема насилия с годами теряет свою остроту. Так я думал.
Мы были детьми, отрывали усики муравьям или привязывали нитки к лапкам голубей.
Потом была школа, где сила оказывалась решающим аргументом во многих спорах, а само насилие (оно просто так не называлось) представлялось даже забавой – ну как не шибануть дверью или стулом слабого троечника? Это же смешно. Дворовое и дворовское насилие – тоже та еще школа (жизни).
Дальше у кого-то была армия (не без дедовщины, наверное?), а у откосившего от нее городского большинства – стандартное студенчество. С бесконечными ночными похождениями и безрассудными столкновениями там и тут. Без переживаний о завтрашнем состоянии лица, ужасавшем наутро переживающих мам. Потом уже – «по лицу не бить, завтра на работу». А еще позже – и вовсе без стычек.
Насилия – в том самом, примитивном своем выражении – становилось все меньше. Кто из тридцатилетних прибегает к нему так же часто, как пятнадцать лет назад? Недоумки, бьющие жен и детей, – не в счет.
В целом – с возрастом тема насилия потеряла свою остроту. Так я думал, пока в голове не стала крепчать мысль: кажется, ошибался. Оно (насилие) оказалось другим, трансформировалось, стало появляться и проявляться в других обличиях, перешло от явных форм к скрытым или незаметным – при этом иногда более болезненным, чем когда школьным стулом по голове.
…
Я был ребенком. Обычным городским казахским ребенком с кучей близких (географически и сердечно) родственников. И еще большей кучей их же, но дальних (во всех смыслах). Как правило, приезд (это эвфемизм такой – вместо «нашествия») последних, этих ароматных незнакомых дядь и теть, раз в год на чью-то свадьбу ознаменовывался их пребыванием в городе еще в течение двух-трех недель после праздничного вечера.
Да, время было такое (1980-е) – все у кого-то гостили, друг с другом радушничали, и я, ребенок, радовался аульным гостинцам и рубашкам странных расцветок 52-го размера, которые дарились мне «на вырост» и пылились годами на верхней полке шифоньера. С этими дальними родственниками мы гуляли по городу как цыгане дружною толпою, взбирались на Медео, фотографировались у фонтанов на площади, возвращались домой, ужинали и общались. По-русски.
И вот однажды кто-то из них спросил:
- Алмас, а ты по-казахски понимаешь?
Я в ответ:
- Нет.
- Ну ничего, мы тебя научим. Скажи «мен ?аза?ша т?сінбеймін».
- Мен казакша тсунбеймын.
- Ахахаха! Вы слышали, слышали? Алмас наш по-казахски заговорил! Скажи еще раз, скажи! Ахахаха!
Я стоял посреди улюлюкающих родственников, стеснялся, краснел и смеялся вместе с ними. Сейчас кажется: лучше бы они меня просто били.
…
Наступили суверенные 1990-е, мне было едва за десять, поэтому сам не сталкивался, а просто слышал, как группки молодых людей (преимущественно студентов-физкультурников) бродили по городу, вылавливали встречных, спрашивали: «?аза?ша білесі? бе?» и, получая отрицательный ответ, валили с ног. Помех для них (как рассказывали) не было – наказывали (подходящее слово или нет?) и пацанов, и пожилых.
Возможно, не все было так кроваво, возможно, такие случаи были единичными, но мой мальчишеский мозг пропитался тогда ужасом: это что же, за русский язык бьют?
Спустя двадцать лет я смотрю на главреда казахскоязычного журнала, на бывшего районного замакима и отвечаю себе, (-)надцатилетнему: точно, бьют.
…
В последнее время у меня появилось жуткое ощущение, что, отмени в Казахстане Уголовный кодекс, – и тех, кто не знает казахский язык, в живых не останется.
Незнакомый старик окрикивает в магазине: «эй! ?аза?ша с?йле!». Жену в поликлинике медсестра окидывает презрительным взглядом. Таксист промывает мозги коллеге: почему та по-русски адрес назвала. Мама заходит в магазин «у дома», обращается к продавцу и слышит из-за спины от другой покупательницы визгливое: «сiз неге орысша с?йлейсiз?!». Без разбору, без «здрасьте-досвиданья», свысока и сжав губы – это она моей маме, до недавнего времени преподавателю русского языка в казахских (!) группах.
Насилие ли это? Да. Во всей своей красе. С одной стороны, изысканное (т.к. вроде не физическое), а с другой стороны, примитивное, как школьная дверь. Меня уже не спрашивают, говорю ли я по-казахски. Не интересуются, хочу ли я это делать. Думать не думают о языковом барьере, который на долгие годы могут привить улюлюкающие родственники – такие же надменные, как новоявленные «на?ыз ?аза?тар», заполонившие Фейсбук. Они не заботятся о качестве образования, не предлагают методик, не мотивируют ни меня, ни преподавателей. Они оперируют растущим процентом казахского населения и радуются эмиграции русскоговорящих специалистов – от СТОшников до профессоров. Они слышат мой чистейший русский и оттого все громче приказывают: «?аза?ша с?йле!». Насаждают, требуют. Так же незатейливо, как дети отрывают муравьям усики, так же ожесточенно, как студенты-физкультурники из девяностых били под дых.
Не надо. Не насилуйте меня фразами из разряда «учи язык или уезжай». Патриотизм на одном только языке вам не построить. О культуре подумайте, традициях, уважении к женщинам и детям – своим и особенно чужим. А если не додумаетесь, насилие породит еще большее насилие, об этом, почти уверен, вам напомнят отцы и братья тех стюардесс.