Коллаж: © Русские в Казахстане
На днях министр обороны России Сергей Шойгу вновь заявил о том, что боевики ДАИШ после поражения в Сирии перебираются в Центральную Азию, в соседний с Казахстаном регион. Насколько опасно это перемещение и что может нести этот процесс? Об этом рассказал в интервью политолог, эксперт по Центральной Азии, профессор Казахстанско-немецкого университета Рустам Бурнашев.
— Подобные заявления со стороны российских политиков звучат уже неоднократно. Насколько они соответствуют действительности, на ваш взгляд?
— Моя оценка ситуации несколько иная. Куда денется основная масса участников боевых действий, сейчас непонятно, так как они являются местными уроженцами, то есть сирийцами, иракцами и представителями других стран Ближнего Востока. Со специфическими языковыми и иными аспектами, что вряд ли делает для них возможным переброску в другие регионы. В этом плане ДАИШ четко локализовано регионально и привязано к арабской среде. Понятно, что есть и внешние боевики, приехавшие на Ближний Восток из других стран, Европы, Центральной Азии, и их поведение трудно прогнозируемо. В значительной части они скорее всего будут перемещаться в страны своего постоянного проживания. Но это не обязательно значит, что там они будут вести какую-то подрывную работу, поскольку в основном являются просто наемниками, зарабатывают себе на жизнь участием в боевых действиях без какой-то особой идеологии.
— Но наш регион, видимо, несколько отличается от Европы?
— Безусловно. Но для выходцев из Центральной Азии такой возврат достаточно сложен, учитывая жесткое законодательство и системы контроля в наших странах за такими людьми. Для тех, кто участвовал в боевых действиях по идеологическим мотивам, возврат тоже затруднен: нет сетевой поддержки, структур, которые бы обеспечивали их социализацию в полулегальном состоянии здесь. Поэтому ожидать возвращения боевиков в наш регион я бы не стал. То есть нет проблемы в формате притока в Центральную Азию боевиков из зоны Сирийского конфликта. Проблема в том, что фиксируется относительно ограниченный их приток в Афганистан, что меняет конфигурацию там. Она и так была малопонятной, а теперь усложняется еще больше. И, соответственно, те проекты, что мы связываем с нормализацией ситуации в этой стране, становятся еще менее реализуемыми.
— О каком количестве людей здесь можно говорить?
— Численность выходцев из Центральной Азии в зоне Сирийского конфликта определяется весьма приблизительно. Как правило, по роликам в Сети, по оперативной информации. Оценочное число казахстанцев там от 250 до 400 человек, приблизительно столько же по другим странам: выходцев из Киргизии — около 100, из Узбекистана — до 500, из Таджикистана — от 200 до 1000, из Туркменистана — 300-400. Это оценочные данные на весну 2016 года, когда вопрос иностранных боевиков в ДАИШ был крайне актуален. В любом случае общее количество участвовавших в боевых действиях выходцев из нашего региона вряд ли превышает 1,5-2 тысячи. Это максимальная цифра. При этом надо учитывать и понесенные ими потери. Сколько в итоге окажется в Афганистане, предположить трудно.
— Недавно в Афганистане совершили серию терактов. Может ли это иметь отношение к данной теме?
— Пока я бы оценивал это как сохранение общей нестабильности там и не стал бы говорить, что ситуация особо меняется именно в связи с ДАИШ. Пока конфликт с участием организации идет больше между ним и движением «Талибан», чем между ДАИШ и правительственными силами. Но тренд, согласен, является тревожным.
— Если ситуация в Афганистане ухудшается, может ли это иметь реальные угрозы для стран Центральной Азии? Или же будет, как все последние 20 лет, когда все боялись какой-то экспансии оттуда, но страхи оказывались пустыми?
— Если ухудшение будет идти в том формате, в котором оно было последние примерно 30 лет, то прямого воздействия на наши страны оно иметь не будет. Силы, которые присутствуют в Афганистане в последние десятилетия, четко замкнуты на афганское пространство. И экспансии конфликта здесь практически никогда не происходило, даже в самые критические моменты, как во время гражданской войны в Таджикистане. Какую-то связь афганской проблематики с нашим регионом в то время можно увидеть лишь в том, что силы Объединенной таджикской оппозиции дислоцировались на территории Афганистана и поэтому были относительно неуязвимы для правительственных войск. Но сами афганцы в конфликте не участвовали. Это что касается военной составляющей конфликта. Понятно, что есть и не военная, например, тот же транзит наркотиков, нелегальная торговля оружием, коррупция и разложение правоохранительных органов...
Я вижу риск изменения ситуации в неизвестности того, станет ли ДАИШ в Афганистане фиксироваться в неких определенных границах? Есть большой риск, что нет, ведь изначально оно было привязано к Ближнему Востоку, и, раз они уже переместились на другое пространство, культурное и политическое, значит, вектор экспансионизма у них есть. И он может быть направлен и за рамки Афганистана. Есть вероятность, что они ввяжутся в наркотрафик и в нелегальный рынок оружия, и естественно, будут попытки передела этих каналов. И конфликтность в регионе повысится.
— То есть нам нечего бояться?
— Нет, есть еще один фактор, потенциально наиболее опасный — не физического, а идеологического перемещения проблемы. В отличие от ситуации даже десятилетней давности сейчас информационное поле в том же Афганистане открыто вовне. Нет проблем для того, чтобы, например, снять идеологической ролик и разместить его в интернете и так воздействовать на население, которое никогда не участвовало в боевых действиях, но испытывает недовольство от социально-экономических проблем и является потенциально благоприятной почвой для такого идеологического воздействия.
Если раньше в роликах ДАИШ призывали поехать в Сирию, то теперь вектор может быть направлен внутрь региона. И можно получить локальные группы или даже отдельных людей, готовых к весьма радикальным действиям. Что очень сложно с точки зрения борьбы с экстремизмом, потому что поведение таких групп абсолютно не предсказуемо.
— Все же вспоминаются 1990-е, когда постоянно и громогласно говорили, что «Талибан» найдет своих последователей в Центральной Азии. Но ничего не произошло.
— У талибов не было экспансионистского идеологического вектора. На внеафганское поле они никак не работали. Очень трудно представить сельских жителей постсоветских стран Центральной Азии, которые бы вдохновились идеей строительства Афганистана по талибановским принципам и поехали туда воевать за это. А вот ДАИШ, «Исламское государство», — это экспансионистское явление, тут форматы идеологии иные. Напомню широко распространявшуюся в 2014 году информацию из Twitter с картой планов его расширения, охватывающей в том числе и страны Центральной Азии, которые должны были войти в часть халифата, называемую «Хорасан».
Второй момент — восприятие социально-экономических проблем в нашем регионе в эпоху успехов талибов и сейчас стало иным. В 1990-е ухудшение жизни, социальная несправедливость воспринимались как временное явление, связанное с распадом СССР, и казалось, что впереди будет улучшение. Сейчас вектор идет на ухудшение. Люди сегодня не стали жить хуже, чем в 1990-е, но живут хуже, чем в первой половине 2000-х. И, когда человек видит этот вектор, у него возникает ощущение обострения ситуации, он пытается найти варианты, как надо действовать. И какие-то ограниченные группы могут искать ответы в той идеологии, что близка к игиловской.
— Влияет ли сейчас западное военное присутствие в Афганистане на те процессы, о которых мы говорим?
— Цели и задачи присутствия западных сил там менялись. Понятно, те, что ставили США осенью 2001 года, реализовали. Базы для подготовки боевиков «Аль-Каиды», которые должны были действовать на глобальном уровне, ликвидировали. Хотя тут тоже надо вспомнить, что это тоже вопрос — есть ли «Аль-Каида» как нечто целостное?
Но по ходу решения этих задач возникли новые, в частности — предотвратить возможность формирования в Афганистане новых подобных площадок. Сейчас западная коалиция ориентирована на это, и эта задача сложнее первой. Согласно всем оценкам, и я с ними согласен, сегодня военное присутствие Запада в Афганистане является очень мощным стабилизирующим фактором. Уход американских войск привел бы к кардинальному, серьезному ухудшению ситуации. Естественно, решение поставленных коалицией задач не происходит так быстро, как нам бы всем хотелось, и Западу в том числе. Но используемые форматы позволяют как минимум вести диалог и пытаться устанавливать связи со всеми вовлеченными в афганский процесс силами. Даже те, которые раньше называли террористическими, сегодня рассматривают как договороспособные, тот же «Талибан». Но, опять-таки, этот формат работает или работал до ситуации предполагаемого активного притока в Афганистан боевиков извне. Причем боевиков, придерживающихся экспансионистской идеологии.
— Почему за годы, прошедшие после разгрома «Аль-Каиды», несмотря на многочисленные прогнозы и предложения успешного экономического развития Афганистана, какого-то рывка в этом направлении не произошло?
— Это действительно так, к сожалению. Система урегулирования, которая осуществляется в Афганистане с 2001 года, имеет очень ограниченную проекцию на экономический сектор. В нынешнем мире все оценивают риски вложений, и если они высоки, то эти вложения никто не делает. Даже попытки Китая активно присутствовать в Афганистане оказались крайне ограничены. И именно в связи с нестабильностью ситуации и невозможностью гарантировать безопасность экономических объектов. Но ограниченный объем инвестиций в Афганистане — это результат не только проблем безопасности, но и коррупции. С 2001 по 2014 год там шел стремительный рост цен на недвижимость, хотя, казалось бы, в условиях военных действий должно было быть наоборот. Откуда это? Это процессы, связанные с коррупцией. Огромный поток гуманитарной помощи, которую толком не регулируют и расхищают.
— Но ведь так и в целом афганскую проблему не решить?
— Конечно, без перевода проблематики в экономическую сферу невозможно говорить о серьезном урегулировании ситуации в Афганистане. И это, в принципе, возможно. С моей точки зрения, очень хороший пример — это железная дорога, которую построил Узбекистан до Мазари-Шарифа. Она не подвергается никаким атакам, так как проект очень хорошо коммерциализирован. Все боевики, находящиеся в этой зоне, заинтересованы в ее работе. Узбекистан сейчас лоббирует проект железной дороги до Герата. И вот этот проект уже проблемный для реализации, так как к нему подключаются интересы внешних участников. Например, по некоторым оценкам, в этом не очень заинтересованы США, так как эта дорога может усилить позиции Ирана в северо-западном Афганистане. Включается тот формат, который называется геополитическими играми.
— В последнее время опять, как в 1990-х, заговорили о проектах трубопроводов из стран Центральной Азии через Афганистан. Как вы видите в этом контексте перспективы этой идеи?
— Во-первых, для нее актуальны вызовы, о которых я сказал выше. Ну и здесь сохраняется вопрос объема энергоресурсов, имеющихся у стран Центрально-Азиатского региона. Туркменистан практически все, что имеет, продает в российском и китайском направлениях. По экспертным оценкам, большего у него нет. То же в Узбекистане — есть контракты с Китаем, и это не позволяет наполнить сырьем южный вектор. Здесь могут возникнуть серьезные вопросы с Пекином. Он, вложившись в трубопроводы в своем направлении, рассматривает южный вектор как серьезный риск для себя.
