О Бальмонте говорить нелегко. Хочется предельной объективности и трезвости взгляда, но тут вмешивается эмоция – Бальмонта по-человечески жалко, рука сама пытается отретушировать его портрет, добавить в него «значительности». Нужно ли?
Это стремительное охлаждение поражает. Как, впрочем, и всеобщее неистовое помешательство на Бальмонте. «Россия была именно влюблена в Бальмонта… – вспоминала Н. Тэффи. – Его читали, декламировали и пели с эстрады. Кавалеры нашёптывали его слова своим дамам, гимназистки переписывали в тетрадки…»
Элемент чуда в этой влюблённости, несомненно, был. Ведь Константин Бальмонт – провинциал, в детстве и молодости хорошо хлебнул нутряной России. Родился он в Шуйском уезде в небогатой семье, учился во Владимире и Ярославле. С детства был очарован рифмами и ритмами. В первом, не очень счастливом, браке совершил попытку суицида, выпрыгнув из окна, после чего чуть ли не год провёл в постели и получил на всю жизнь лёгкую «поэтическую» хромоту (ау, господин Байрон!).
И вот завязка – никчёмный, несчастный, без гроша в кармане, Бальмонт в начале 1890-х годов впервые приехал в Петербург, где познакомился с «новыми» писателями, с З. Гиппиус и Д. Мережковским (программная статья «О причинах упадка и о новых течениях современной русской литературы» датируется примерно этим временем), и оказался в самом центре литературного модернизма, пробудившего отечественную словесность от, по слову М. Волошина, старческого сна. Чуть позже он свёл дружбу с В. Брюсовым и вскоре обнаружил себя одним из лидеров новой литературы. И, во всяком случае, самым громким, самым модным поэтом-символистом.
По чину ли? Трудно ответить. Константин Бальмонт никогда не был мыслителем и идеологом. Эти роли достались другим, но именно его стихи стали ярчайшим художественным выражением русской модернистской эстетики. Блок писал о нём позже: «Рано или поздно про Бальмонта скажут и запишут: этот поэт обладал совершенно необыкновенным, из ряду вон выходящим отсутствием критической и аналитической способности и потому оставил нам такие-то и такие-то самоценные, ни на кого не похожие напевы и стихи». Однако не стоит считать Бальмонта только интуитивистом, человеком «умственно» неглубоким – он поражал всех своей эрудицией, своей способностью осваивать в кратчайшие сроки огромные по объёму культурные материалы (и учить во множестве языки, в частности). Андрей Белый как-то заметил, что Бальмонт мог за неделю прочитать библиотеку книг, чтобы вставить в своё стихотворение одно новое слово.
Он всегда был в движении: «Я живу слишком быстрой жизнью и не знаю никого, кто так любил бы мгновенья, как я. Я иду, я иду, я ухожу, я меняю и изменяюсь сам. Я отдаюсь мгновенью, и оно мне снова и снова открывает свежие поляны. И вечно цветут мне новые цветы». Хрестоматийное: «Я не знаю мудрости годной для других, / Только мимолётности я влагаю в стих». Бальмонт объехал полмира, чутко отзываясь на впечатления бытия в потоке своих бесконечных стихов. Их было много, очень много. Своих, чужих, он беспрестанно переводил, знакомя русского читателя с Э. По, Г. Гауптманом, Ш. Руставели, Ш. Бодлером, О. Уайльдом, У. Блейком, да кого только не было в этом списке! Макс Волошин не без задней мысли однажды спросил Бальмонта, считает ли он справедливыми слова Гёте о том, что творчество начинается лишь там, где есть самоограничение. Тот ответил: «Но если бы ты знал, сколько ещё стихотворений я не захотел написать!»
Бальмонт воплощал в себе ставший вскоре классическим тип поэта-модерниста, «беззаконной кометы», человека, выстраивающего жизнь по законам свободного, не знающего авторитетов и «скучной» морали искусства, – ввергался в тягчайшие запои; эпатировал окружающих «безумными» поступками; переходя из рук одной жены в руки другой (их было три), производя на свет детей, оставался ветреным любовником и любителем «афинских ночей» – при этом саму любовь Бальмонт выносил под свет рампы, на публику: таков был его стихотворный любовный диалог с Миррой Лохвицкой, печатавшийся в журналах. Один из разделов его сборника «Будем как Солнце» называется «Зачарованный грот» и полон стихотворений, смутивших многих, а других подвигнувших к отчаянным любовным дерзаниям. «Она отдалась без упрёка, / Она целовала без слов…»; «Хочу упиться роскошным телом, / Хочу одежды с тебя сорвать!..»; «Я полюбил своё беспутство, / Мне сладко падать с высоты…». Женщины его преследовали, готовы были отдать за него жизнь, за его улыбку броситься вниз с высоты. Он «держал» декадентскую позу. Хотя внимательные замечали в этой позе и детскость, и наивность, и робость, и печаль, затаившуюся в глазах (одним из таких внимательных был В. Серов, создавший в 1905 году невероятно тонкий графический портрет К. Бальмонта).
В некотором смысле Бальмонт содержательно раскрепостил русскую поэзию, но не это было в его тогдашнем творчестве главное. Нам сейчас трудно понять (и оттого некая нынешняя снисходительность по отношению к Бальмонту), что он выявил в русском слове новые звучания и внутреннюю музыку, перенеся их в свой «звонко-певучий» стих, по сути, он первый ввёл звукопись в отечественную поэзию. «Я – изысканность русской медлительной речи, / Предо мною другие поэты – предтечи, / Я впервые открыл в этой речи уклоны, / Перепевные, гневные, нежные звоны». Такое часто случается: по-настоящему революционные сломы в литературе, превращаясь в утвердившиеся приёмы письма, уже не опознаются как открытия. О К. Бальмонте, даже восторгаясь им, писали плохо, неконкретно, мутно. Но было одно исключение из этого правила. В 1904 году И. Анненский в статье «Бальмонт-лирик» чуть ли не арифметически объяснил, в чём же заключается его подлинное новаторство.
Кажется, будто Анненский в этой статье защищает поэта от нападок, но как раз в 1904 году защищать Бальмонта от внешних врагов не было нужды. Ему впору требовалось защищаться от самого себя. Потому что покуда над Бальмонтом горел ореол кумира, его самоповторов и эстетической самоконсервации старались не замечать. А потом заметили. И это стало концом Бальмонта-поэта.
В 1920 году он уехал из Советской России во Францию.
У него не могло быть учеников и последователей в русской эмиграции, потому что он будто застыл в начале ХХ века, продолжая как заведённый твердить одно и то же на совершенно невозможном для молодых современников языке. Те стремились к трагической простоте, тихому, почти шёпотом, и мужественному проговариванию своей тоски, а Бальмонт оставался совершенно архаичен, никакой творческий диалог тут оказался невозможен. Быть может, страшное, почти ватное одиночество, фатальное отсутствие отклика спровоцировали развитие болезни, приведшей поэта в 1935 году в клинику для душевнобольных. Во всяком случае, это одна из главных причин (наряду с его болезненным пристрастием к алкоголю).
Константин Бальмонт умер в самом конце 1942 года в оккупированной Франции – в невероятной нищете. На кладбище его провожали жена Е. Цветковская и дочь Мирра. Из писателей на похороны приехал Борис Зайцев. «Шёл сильный дождь, – писала И. Одоевцева. – Когда гроб стали опускать в могилу, она оказалась наполненной водой, и гроб всплыл. Его пришлось придерживать шестом, пока засыпали могилу».
Тут впору вздохнуть: sic transit gloria mundi1. И всё-таки. Осталась – несмотря ни на что – музыка, особенная, бальмонтовская. Его «восклицательная» поэзия иногда напоминала мутный словесный вал, который перемешивал значительное и мусорное, превращаясь в невнятное мычание, полное стереотипов и штампов. Но прошло время, и внизу этого водопада, унёсшего вдаль свои воды, обнаружились алмазы – стихотворения «на века». «Полночной порою в болотной глуши / Чуть слышно, бесшумно, шуршат камыши. / О чём они шепчут? О чём говорят? / Зачем огоньки между ними горят?..» Отчего-то безумно жаль эти безнадёжно «вопрошающие» камыши, которые всё шуршат и шуршат в русской поэзии с лёгкой руки Бальмонта.
Напоследок, как долгий-долгий пронзительный звук, – прощальный привет нам от Константина Бальмонта:
Есть в русской природе усталая нежность,
Безмолвная боль затаённой печали,
Безвыходность горя, безгласность, безбрежность,
Холодная высь, уходящие дали.
<…>
Как будто душа о желанном просила,
И сделали ей незаслуженно больно.
И сердце простило, но сердце застыло,
И плачет, и плачет, и плачет невольно.
