В первой же главной роли, в «Добровольцах», Ульянов встал плечами под шахтный обвал и удержал свод на себе. Так и простоял всю жизнь. Кряхтел.
Рычал.
Ругался матерно. В «Председателе» велел бабам заткнуть уши и минуту беззвучно крыл по матушке деревню, жителей и косные нравы.
Был лицом строя, спиной строя и плечами строя.
Когда строй стал сыпаться – играл душевную болтанку цельного солдата империи задолго до объявленной перестройки. В «Транзите». В запрещённой «Теме». В «Частной жизни», номинированной на «Оскар» и премированной в Берлине.
Его там увольняли с поста по выслуге, и человек, не знавший ничего, кроме рабочего кабинета и домашнего кабинета, оказывался один на один с улицей, телевизором, подросшими детьми и большой жизнью. Все запомнили, как он, вечно ездивший с шофёром, не умеет перейти улицу на светофоре. Не все обратили внимание на вещи, выгребаемые из рабочего сейфа: пистолет и бюстик. На бюстике камеру не акцентировали, все и решили, что Ленин. Не задавшись вопросом, зачем Ленина прятать в сейф. Затем, что не Ленин это был, совсем не Ленин. На замедленном повторе вполне можно разглядеть.
Руководителя совсем иной выучки он играл всю жизнь. Не лучился по-ленински, не приобнимал отечески – несмотря на фамилию. Гвоздил распоряжениями. Сжимал гневные губы в нитку. Угрожающе повышал вопросительную интонацию в конце фразы. Если не помогало – в том же «Председателе» бил брата головой о берёзу. Шукшин как раз о таких писал: «Эта птица может больно клюнуть».
Носил мундир – в ролях положительных и отрицательных оголтеев. Пятнадцать раз – маршальский, за Жукова. В «Председателе» – на перевыборы, с орденами и пустым рукавом. В «Тишине» – под пижамные штаны соседа-мерзавца (после войны с одёжей было туго, донашивали фронтовое без погон, да и гардероб вождя вдохновлял). В «Нашем бронепоезде» – под дачные галифе, тоже с обещаниями вернуться и всех свернуть в бараний рог.
В родном навек Вахтанговском театре делал то же самое в папахе Разина и короне Ричарда Третьего.
Словом, командиром был железным и безапелляционным – единственным из артистов, кому не жало звание Героя Соцтруда. Большие начальники за версту узнавали в нём своего, покровительственного тона не включали: ещё рявкнет в ответ. Женщины побаивались, как грозы, но столь же часто перечили: Гурченко в «Обратной связи», Купченко в «Без свидетелей», Неёлова в «Транзите», Саввина в «Частной жизни». Он тогда, как положено цезарю, смягчался, чаи предлагал или обиженно пыхтел, не имея возможности сразу срубить голову и не зная, как по-другому.
Изредка, осунувшись лицом, играл классический репертуар – тех же начальников в минуту жизни трудную: Егора Булычова и Григория Чарноту. Фраза «Парамон, я, грешный человек, нарочно бы записался к большевикам, чтобы тебя расстрелять; расстрелял бы – и мгновенно обратно выписался» стала ходовой у новорусского капитала. Партнерам её повторяли часто.
Венцом начальнического заката стал для него «Дом под звёздным небом», где он играл ракетного академика Башкирцева (так звали ракетного академика Кирилла Лаврова в «Укрощении огня» – имелся в виду, конечно, Королёв). Символ национальной обороны внимал славословиям таких же, как сам, вчерашних людей и дискомфортно озирался по сторонам. В довершение всего на ногу его жене падала двенадцатикилограммовая сувенирная модель ракеты. Жену играла законная жена Ульянова Алла Парфаньяк, памятная народу единственной киноролью возлюбленной лётчика Булочкина в «Небесном тихоходе». И вот ей ракета – сверху прямо в ногу, 12 килограммов. Сочетание глубинного символизма и столь же глубинного безумия, как всегда у режиссёра Соловьёва.
Жизнь переплелась с экранным образом намертво. В фильме академик выступал в Кремле на съезде депутатов с горячей речью – в действие вмонтированы реальные речи депутата Ульянова с того самого съезда. Путь от неравнодушного управленца с новыми подходами («Битва в пути») до сердитого отставника со старыми походами («Сочинение ко Дню Победы») был пройден в кино и наяву.
Двадцатому веку – столетию аккордной индустриализации, обороны, интриг и внезапного и огорошивающего смягчения нравов – такой и был нужен.
Когда небо перестало давить тяжелей, атлант сделался памятником – немного нелепым, как все угрюмые монументы суровых времён от Александра Третьего до матросов метро «Площадь Революции».
Артистом-героем с фамилией вождя.
Представить, что его когда-то звали Мишей, невозможно, потому что невозможно вообще.
