Почему работающую демократию, свободную от давления племенной и клановой системы удалось построить в единственной стране Центральной Азии – а именно в Монголии? Почему при сходной стартовой позиции (номадическое общество и 70 лет жизни при советской власти) Монголия избежала и авторитаризма, и вождизма, и той «липовой» демократии, которая ныне прикрывает в других странах борьбу кланов? Каков «рецепт» монгольского опыта, и чем он отличается от опыта других бывших номадических обществ – Туркменистана, Казахстана, Кыргызстана? На эти вопросы попытался дать научный ответ политолог Микаэль Огор Себерг (Университет Южной Дании), около десяти лет исследовавший политическую жизнь Монголии.
Монголия представляет собой примечательную аномалию и загадку для политологов. После краха соцлагеря полноценные демократические режимы устанавливались в основном на западе (Польша, Чехия). Чем восточнее находилась страна, тем больше в ней сохранялось авторитаризма. Исключение составила лишь «республика кочевника», зажатая между Китаем и Россией. Надо сказать, что обычно эту аномалию игнорируют, Монголию выводят за скобки и спокойно пишут о неизбежном восточном авторитаризме и клановости.
Тем удивительнее кажется уверенность Себерга в том, что сам по себе номадизм (кочевое хозяйство и вытекающее из него устройство общества) демократии благоприятствует. Во-первых, кочевники много путешествуют, знакомятся с новыми людьми и идеями, что, как он полагает, должно способствовать плюрализму. Во-вторых, их благосостояние зависит от сотрудничества между отдельными семьями, умения поделить общинные пастбища и вообще договариваться – и это также, по мнению политолога, учит азам парламентаризма. В то же время кочевым обществам свойственно деление на роды и племена, которое, будучи задействованным на политическом уровне, способствует вовсе не демократии и сменяемости власти, а превращению политической жизни в арену борьбы между кланами.
Следующий, по Себергу, важный элемент в политике – это внешняя власть, то есть страна или государство, подчинившее себе кочевое общество и определенным образом его менявшее. Внешняя власть должна одновременно добиваться извлечения ресурсов из покоренных и предотвращать недовольство и беспорядки. По отношению к кланам как политической силе внешняя власть может использовать две стратегии. Первая из них – «снисходительная»: ханы, вожди племен и других традиционные лидеры остаются на своих местах, при этом их используют для помощи сравнительно небольшому административному аппарату. Вторую стратегию внешней власти можно назвать «подрывной»: при ней масштабные структуры управления создаются целиком с нуля, местное общество перекраивается, а «ханы» отодвигаются от власти.
Политолог выделяет четыре главных параметра, описывающих воздействие внешней власти (она же колонизатор) на номадические общества. Это: тип управления (прямое/непрямое), размер «иноземного» государственного аппарата, коллективизация и перестройка местной экономики.
«Подрывная» стратегия требует не только «импорта» большого числа чиновников извне, замены местных руководителей, ротации кадров, регулярного отстранения слишком своевольных, но и радикальных реформ в местной экономике. Главным покупателем продовольствия и других товаров становится внешняя власть (а не «баи»), она снабжает население семенами, транспортом и другими средствами производства (как в колхозах), она же отвечает и за социальное обеспечение. В результате экономическая власть над населением оказывается вырвана из рук местных элит.
Но что происходит далее, когда внешняя власть – будь то СССР или Британская империя – уходит? В случае «снисходительной» стратегии образовавшийся вакуум власти немедленно занимают клановые структуры. Как правило, они решают не разрушать все институты современного государства, чтобы вернуться в славную древность, но сохраняют их, чтобы извлечь пользу для себя – например, передать те или иные ресурсы «своим» людям. В таких обстоятельствах, если человек хочет сделать карьеру в том или ином госучреждении, или добиться для своей семьи каких-то преференций, он вынужден идти на поклон к клану, неформально контролирующему ту или иную сферу. А вот «подрывная» стратегия, при всем ее насилии и разрушительности для традиционного общества, приносит неожиданную пользу. Старые, клановые политические группировки оказываются слишком слабы и раздроблены, и вакуум власти заполняется не ими, а новыми политическими движениями, сформировавшимися уже в период демократии. Низовые движения и новые партии не дают старым элитам по-быстрому поделить власть в переходный период, в результате чего возникает настоящая конкурентная политическая жизнь.
Для проверки того, как работает эта модель в реальных исторических обстоятельствах Себерг выбрал два кейса – Монголию (ту самую аномалию, требующую объяснения) и Кыргызстан. Последовательность событий в дореволюционную, советскую и постсоветскую эпохи снабдила его данными, позволяющими вскрыть глубинные механизмы политической эволюции.
Почему из всех стран постсоветской Центральной Азии для сопоставления был выбран именно Кыргызстан? Во-первых, он очень похож на Монголию: небольшая по населению страна с преимущественно кочевым (в отличие от Таджикистана, Узбекистана и Казахстана) образом жизни, тесные связи с авторитарными Россией и Китаем, а также отсутствие серьезных природных ресурсов (в Монголии они есть, но их эксплуатация в значимом для национальной экономики масштабе только начинается). Именно из-за последнего пункта для сравнения не был выбран Туркменистан – «ресурсное проклятие» могло оказаться слишком значимым фактором, повлиявшим на демократизацию. Итак: почему в Монголии удалось построить настоящую демократию, а в Кыргызстане – нет?
Китайская династия Цин, управлявшая Монголией до 1911 года, разделила ее на 100 административных единиц (хошунов), в которых центрами власти были монастыри. Те же религиозные учреждения отвечали за образование, разрешение споров, раздел земель и так далее. Такое административное устройство имело особый смысл: лам «вырывали» из их родо-племенных групп, что превратило буддийскую религию в мощный и богатый институт управления, ослабляющий клановые структуры. (После падения империи Цин и выхода Монголии из состава Китая страна на протяжении нескольких лет оказывалась под влиянием разных политических сил, начиная от ориентированного на суверенитет Богдо-гэгэна и вплоть до фактического протектората армии барона Унгерна – прим. «Ферганы»). В начале 1920 годов монгольское руководство взяло прочный курс на Москву (отчасти из страха перед новым завоеванием со стороны Китая).
С момента создания Монгольской народной республики в 1924 году развитие страны определяло ее коммунистическое руководство, получавшее инструкции из Москвы. Так, маршал Чойбалсан, правивший страной с 1928 по 1952 год, проводил систематические чистки политической и экономической элиты Монголии: он расстрелял тысячи лам, сжег монастыри и конфисковал их землю. Реформа сельского хозяйства поначалу обходилась без таких драконовских мер: в колхозы привлекали привилегиями, в частности, им передавали лучшие земли, технику, самих колхозников освобождали от налогов и выплачивали им регулярную зарплату. В 1950-е годы темпы коллективизации выросли: страховка, пенсии, школьное образование и ветеринарные услуги предоставлялись уже только через колхозы и совхозы, куда к 1960 году вошли практически все скотоводы.
Чтобы «разломать» родоплеменные связи, монголам запретили пасти скот на территории соседних хозяйств (снижение мобильности), а в одну бригаду специально записывали людей, далеких друг от друга в плане родства – чтобы интересы коллектива стали выше интересов семьи. Такая система ослабила власть местных «уважаемых людей», лишив их возможности распределять материальные блага (все распределяли колхозы) и мобилизовать соплеменников в рамках патрон-клиентских отношений. Парадоксально, но в формально независимом государстве МНР перекройка локальных общественных структур под эгидой Москвы проводилась куда более радикально, чем в советских среднеазиатских республиках (по крайней мере, так считает Себерг – прим автора).
После краха социализма и начала рыночных реформ население Монголии во многом вернулось к традиционному образу жизни – но отнюдь не к клановой системе. Отставка местного политбюро позволила молодым интеллектуалам из ранее правящей партии МНРП играть в политике первую скрипку, а также плодотворно сотрудничать с оппозицией. Лидерами политических партий становились не по региональному или клановому признаку, а по принципу общих интересов и опыту обучения за границей. В 1992 году была утверждена новая конституция, с сильным парламентом и слабой президентской властью. В 1996 году оппозиция выиграла выборы. В постсоциалистической Монголии было семь кампаний по выборам в парламент, четыре из них приводили к смене власти. Любопытно, что оппозиция регулярно договаривается с правящей партией о создании коалиционного правительства.
На территории Киргизии, как и в Монголии, кочевые племена жили с древних времен. В 1875 году, когда российские войска пришли на эту землю, киргизы делились на роды, племена и племенные союзы. Они подчинились новой власти, получив взамен право на ограниченное самоуправление и свой суд по нормам обычного права. В эпоху СССР киргизы пострадали от репрессий и коллективизации. Однако, по мнению Себерга, как во главе совхозов и колхозов, так и во главе местных партийных ячеек встали представители местной племенной элиты. Это позволило им использовать новые структуры советского государства для укрепления власти, продвижения «своих» и так далее. Да и на республиканском уровне кадровая политика подкрепляла старые племенные деления, прежде всего на северных и южных киргизов. Наконец, брежневская линия на «стабильность кадров» закрывала глаза на дележку власти среди местной элиты при условии покорности центру.
Первый президент независимого Кыргызстана сначала повел страну по пути демократических реформ: утвердил конституцию, провел относительно свободные выборы в 1995 году. Однако резкое обнищание населения и отсутствие сильных партий – в парламент прошли представители местных «уважаемых людей» – заставили Аскара Акаева ради сохранения власти опереться на клановые структуры (прежде всего северные). В результате те начали забирать себе куски государственного «пирога» и делить экономику на сферы влияния. Несмотря на то, что гражданское общество тут было достаточно активно и развивалось, за властью оно не поспевало и всегда шло на шаг позади. Вакуум, возникший после резкой смены власти (в 1991 и 2005 году, во время «тюльпановой революции») стали занимать местные «уважаемые люди», представители того или иного клана.
Политолог приходит к весьма суровому выводу: чтобы выстроить в Центральной Азии работающую демократическую систему, сначала пришлось по-ленински применить насилие. Иными словами, для этого следовало не выстраивать компромиссы с местными кланами, а ликвидировать их (или, как минимум, кардинально перетасовывать), одновременно перестрая на социалистический лад все традиционное сельское хозяйство и не давая местным лидерам пробираться в новую власть даже на уровне колхоза. И только тогда после будущего краха внешней власти (СССР) политическое пространство расчищается по-настоящему. Поскольку кланам там нет места, выстраивается свободная конкуренция партий и общественных движений. Эти партии и движения имеют реальные цели и программы, а не просто служат ширмами для установления господства тех или иных кланов.
