Когда в 1945 году окончилась война и европейские города начали приводить себя в порядок, британский писатель Джордж Оруэлл внезапно озаботился тем, о чем градостроители и коммунальные службы думали, скажем так, не в первую очередь: судьбой семьи.
В эссе «Торжество открытого огня», опубликованном в популярной газете, он пишет:
«В каждом доме или квартире должен быть хотя бы один камин, вокруг которого могла бы собираться семья…
С одной стороны от камина сидит отец, читает вечернюю газету. С другой стороны – мама, вяжет. На коврике перед камином дети... Прямо перед каминной решеткой лежит собака. Благостная картина, прекрасный сюжет для будущих воспоминаний, – и сохранность семьи как института общества, быть может, зависит от нее больше, чем мы отдаем себе в этом отчет».
В этой картинке – особость семьи, ее самодостаточность и гармония, для нее нужен источник тепла и общее желание вокруг него собраться.
Сегодня в городских квартирах нет такого заманчивого общего центра. И кто знает, насколько связан с этим тот факт, что число европейцев, не имеющих семьи, с пятидесятых годов значительно увеличилось, а число людей, считающих, что людям надо верить, – уменьшилось (в той же Британии – с 56% в 1959 году до 30% в 2008-м), и даже семейные ужины перестают быть традицией.
Но есть один день в году, который остается символом тепла посреди зимы, символом семьи – и это Новый год. День, когда мы хотим, чтобы рядом были самые близкие люди, на которых остальные 364 дня в году можно положиться безоговорочно.
И в этом смысле семья противопоставлена государству (то есть «всему остальному»), даже если другие сплоченные общности в нем вовсе отсутствуют. Говорят, что семья – ячейка общества, но это – замкнутая ячейка, она соприкасается с остальными, но в идеале то, что происходит внутри, – только семейное дело.
В метафорическом смысле (да и с точки зрения семантики) народ – тоже семья: в ней многие члены связаны между собой генетически, но далеко не все; мы принимаем иных людей в семью и принимаем иные племена в свой народ – залог долгой и удачной семейной жизни в том, что они все-таки должны быть нам близки по интересам, приятны в общении и преданны семье в ее горестные дни. Если же в семье поселяется ненависть – это мощное и саморазрушительное чувство.
Потому мы никогда не сможем убедить себя в том, что, например, сирийцы значат для нас хоть приблизительно то же, что русские Украины. И это показатель нашего психического здоровья, что мы не сможем себя в этом убедить.
Однако даже Новый год перестал быть чисто семейным праздником в тот день, когда в доме во главе застолья водворился телевизор. С ним к нам приходят чужие и часто неприятные люди. Даже если приятные – они живут какой-то совсем иной жизнью, которая характеризуется россыпью улыбок (слишком много улыбок!) и словом «гламур».
Почему они сверкают, шутят и смеются для нас? Потому что считается, что без них у нас не будет «новогоднего настроения». Но что такое новогоднее настроение?
Я бы сказала, что это – лирическая загадка. Нам всегда интересно гадать, что принесет нам наступающий год. И где мы встретим год следующий. Евреи столетиями мечтали на будущий год оказаться в восстановленном Иерусалиме – и все-таки вымечтали себе Иерусалим.
Но даже при полном отсутствии фантазии, когда часы бьют двенадцать, отмеряя самый значительный из рубежей за целый год, невозможно не пожелать, чтобы наступающее было к нам милостивым – к нам и к нашим самым близким. Ну, пожалуйста, пожалуйста!..
Молитвы такого рода в Новый год обращает к Вселенной даже завзятый атеист.
Но для этого определенно не нужны чужие и странно одетые, неистово улыбающиеся люди, которые проникают в наше жилище и гомонят. Хуже того: они еще зачем-то с ужимками поют наши песни.
Застольное пение – русская семейная (и русская народная) психотерапия. Двести лет назад учившийся в Московском университете швед Эрик Густав Эрстрем писал: «Вы, возможно, знаете о любви русского народа к музыке и песням. По правде сказать, это настолько характерно для России, что отличает ее от всех остальных стран.
Пение – любимое времяпрепровождение русских. Оно помогает им забыть жизненные трудности, и они охотно занимают пением свободное время. В песнях всегда выражаются их чувства, когда им радостно или грустно на душе, когда они испытывают нежные чувства или даже гнев. Русские мелодии отличают минорные настроения и меланхолия. Их редко поют соло, чаще – целым хором, где у каждого свой певческий голос. Русские песни, исполненные таким образом, восхитительны, сладостны и чарующи».
Спустя двести лет те китайцы, которые сохраняют «особые чувства к русским» (это практически термин), из хорошего едва ли не в первую очередь вспоминают русские песни – «прекрасные и печальные».
Вот!– скажет кто-то. Печальные! А в Новый год-то должно быть весело!
Не знаю.
По-моему, в Новый год должно быть тепло на душе.
Почти год назад я ездила на автобусе в Донецк. Двадцатичасовая поездка в автобусе сразу после Нового года – то еще развлечение, но я устроила ее себе именно в качестве подарка, в исполнение мечты увидеть сражающийся город.
И ничто так не портило поездку, как игравшие у водителя «новогодние песни», в особенности запомнившиеся многократно высказанным желанием позвонить «телочкам-снегурочкам» и «не проснуться лицом в винегрет».
Наверное, именно поэтому новогодние программы пришли на ум первыми, когда спустя некоторое время я прочла у Филиппа Зимбардо: «Популярные фильмы и телешоу выпячивают самые идиотские качества мужчины».
Зимбардо – самый авторитетный из ныне живущих западных социальных психологов – вообще считает телевизор важным фактором разрушения семьи, а ведь «именно теплая семейная атмосфера формирует в будущем и наше социальное положение, и наши возможности найти любимую работу…».
Быть может, на наш вкус, это слишком рационально, слишком «по-западному» – любить свою семью, чтобы упрочить социальное положение. Нет, когда русские поют свои прекрасные песни, от которых сжимается сердце, они об этом не думают.
Но разве у каждого из нас нет, хотя бы из детства, такого воспоминания о родителях, тетях, дядях – бабушках и дедушках, в конце концов – которые пели так, что именно тогда, в тот момент мы чувствовали с ними самую важную связь?
Еще двадцать пять лет назад мы бы ни за что не спели про «лицом в винегрет». То ли не считали нужным это поэтизировать, то ли просто слишком себя для этого уважали. А потом на экраны вышли «Особенности национальной охоты» – вместе со «Старыми песнями о главном» – и понеслось…
То было время, когда на второй срок выбирали Ельцина, и стране была дана команда веселиться. Можно было попробовать не впускать чужую разнузданную веселуху в дом – увы, многие из нас ее впустили.
Однако сознаем мы это или нет, семья и поныне остается самым важным, самым крепким звеном жизни, нашей опорой, тем маленьким пятачком, на котором человек стремится отгородиться от государства. Это похвальное стремление, оно приводит к тому, что, когда государству нужна ваша жизнь, ему все-таки приходится просить: «Братья и сестры!».
И еще оно приводит к тому, что в самых мощных и самых искренних пропагандистских образцах государство уважительно подчеркивает ценность каждого дома как условие борьбы: «Если дорог тебе твой дом…».
Но для этого нужно иметь такую связь – и хотя бы раз в год обновлять ее в круге света у лампы, под запахи хвои, когда даже неверующий может взмолиться: «Господи, пожалуйста!..»