И в этом вопросе есть действительно как содержание кажущееся, так и содержание резонное.
Кажущееся, в первую очередь, потому, что эта забытость сама по себе воспринимается как привычная и естественная: и результаты войны не воодушевляют, и гордиться особо как будто нечем.
Резонное потому, что, казалось бы, в любом случае потеря двух миллионов человек – это повод для памяти и воспоминаний, и моменты воинской славы русского оружия в войне все-таки были: и первоначальное наступление в Пруссии, и Брусиловский прорыв, и действия в Закавказье. Некоторые особо рьяные почитатели царской армии к ним добавляют еще и организованное отступление 1915 года.
Да и солдаты, и офицеры (особенно все же – солдаты) той войны воевали, пока это им не надоело, проявляя, как всегда, храбрость и достоинство.
Можно вспомнить и подвиги русской авиации, и подвиги русского флота, и штыковые офицерские атаки во весь рост под пулеметным огнем…
Вопрос только в том, что сама по себе храбрость и воинское искусство не дают в полной мере оснований для славы, если не освящены либо победой, либо, что даже важнее, смыслом войны – то есть тем, ради чего война велась.
Если уж на то пошло, даже заслуженной памяти о героическом переходе Суворова через Альпы всегда теневым образом сопутствует вопрос: а какая, собственно, нелегкая занесла русскую армию в швейцарские горы и чего это ради она взялась громить итальянские республики, восстанавливая там монархические режимы и защищая интересы австрийского императора?
И призыв чтить военные подвиги вне памяти о том, ради чего они были совершены и к чему привели в результате, вообще, довольно противоречив.
К тому же, честно говоря, воинские успехи русской армии в ходе Первой мировой войны как-то все время оборачивались печальным исходом: наступление Самсонова и Рененкампфа окончилось разгромом, великолепие Брусиловского прорыва потонуло в бездарности снабжения и нехватке боеприпасов, а гордиться организованностью отступления чуть ли не на всем протяжении фронта в 1915 году – вообще странно. Все-таки, скажем, сдачей Москвы в 1812 году гордиться не принято, хотя это и обернулось победой через несколько месяцев. Отступление 1915 года так ничем хорошим и не обернулось.
В плане результатов Первой мировой войны России действительно отмечать практически нечего: она закончила ее Брестским миром. Как известно, по словам классика, – похабным.
Правда, с одной стороны, тот же классик сумел спустя полгода дезавуировать его результаты и вернуть России большую часть утраченных территорий – за исключением тех, чья независимость была признана революционной Россией.
С другой стороны, известное направление околоисторической публицистики, восходящее к традиции «Посева», НТС и белой эмиграции, настойчиво утверждает, что на самом деле Россия войну выиграла и только злонамеренная деятельность большевиков помешала ей воспользоваться плодами победы. Поскольку основная цель этого направления в основном политическая и больше заключается в страстном и патологическом желании выиграть у большевиков ту войну, которая исторически была проиграна в 1918-22 гг., здесь речь идет в основном не об истории как таковой, а о ее использовании в целях политической борьбы – что, в общем-то, неизбежно.
Поэтому все неудобные факты: о бездарности высшего командования, о серии авантюристических операций и наступлений (если хотя бы вспомнить историю с Барановичами), о провале снабжения армии, о качестве поставлявшегося снаряжения, о сапогах с картонными подошвами, о недостатке боеприпасов на фронте и все прочее представители этого течения стараются либо замалчивать, либо объяснять теми или иными заговорами: если уж не большевистским (ну, не имели большевики тогда отношения ни к планированию стратегических наступлений, ни к организации снабжения), то, в крайнем случае, масонским.
Точно так же за скобки выводится и вопрос о полутора миллионах дезертиров к зиме 1916-17 гг., о боязни офицеров появляться в окопах, поскольку к этой же зиме их подчас без всяких большевиков и масонов расстреливали сами русские солдаты, о том, что части в большинстве случаев уже просто не поднимались к этому времени в атаку, даже получив приказ – ну, и все остальное.
Близкие этой школе публицисты и комментаторы сетуют, что после февральской революции части голосованием решали, идти в наступление или нет – и видят в этом вызванное революцией разложение дисциплины. Наивные… Они просто не знают, что отдать вопрос о наступлении на голосование солдат – это была отчаянная попытка получить хоть шанс на то, что они в это наступление поднимутся, потому что перед Февралем они просто от этого отказывались, а попытка поднять их в атаку была чревата для того, кто попытался бы это сделать, расстрелом.
По большому счету, историческая правда, о которой принято молчать, заключается в том, что если бы не Февраль, армия, скорее всего, разошлась бы уже к апрелю-маю 17 года. А если бы не большевики, которые, кстати, призывали одновременно и требовать мира, и удерживать дисциплину, и держать фронт перед немцами, армия разошлась бы примерно летом 1917 года.
В этих условиях требование и общение мира было не средством разложения армии, а способом убедить ее просто не бросить окопы и продержаться до заключения этого самого мира.
В этом отношении бессмысленно обвинять большевиков в том, что они разложили армию и привели Россию к поражению: на самом деле они удержали армию на фронте более чем на полгода, а если бы не их авторитет на флоте и организация его действий, благодаря которым удалось отразить осенью немецкое наступление, Петроград, скорее всего, мог пасть еще до взятия ими власти в Октябре.
Что же касается того, что «Россия вышла из войны, находясь на расстоянии вытянутой руки от победы», то, по большому счету, нерадостный Брестский мир сыграл в окончании войны значительно большую роль, чем обычно принято говорить.
Собственно, Брестский мир и стал началом окончания войны. По сути, Россия показала, что из войны есть выход и показала всем странам –участникам войны, что последняя, по большому счету, не стоит его ведения.
После его заключения для большинства воевавших стран, в первую очередь, тех, кто воевал с самого начала, стало ясно, что так или иначе ее нужно закачивать. С весны 1918 года основные участники войны находились в положении исчерпываемого лимита времени: все понимали, что продолжение войны возможно лишь примерно в течение полугода-года. Все боевые действия и все как немецкие, так и англофранцузские с союзниками наступления – это были попытки так или иначе повлиять на расстановку сил к тому моменту, когда придется заключать мир. Это было своего рода добавленное время, назначаемое поле того, как основное не принесло победы ни одной из сторон. Брестский мир – это был гонг, огласивший окончание основного времени. Все остальное – это был «третий тайм».
Антанта победила не потому, что одержала верх в «основное время». Не вопреки выходу России из войны и переброске немецких войск на Западный фронт. Она победила, скорее, благодаря выходу России, благодаря тому, что перебрасываемые немецкие войска уже почувствовали запах мира, уже не хотели возвращаться в войну – и заражали этим запахом остальную армию. Заключив мир с Россией, пусть на сверхвыгодных для себя условиях, и Германия, и Австро-Венгрия слишком вкусили мир, чтобы продолжать воевать дальше. Поэтому и последнее наступление Германской армии весной-летом 1918 года не принесло тех плодов, на которые оно было рассчитано.
В этом отношении Россия действительно завоевала победу для своих союзников – и действительно ничего за это не получила. Но не получила не потому, что ее обманули или наказали, а потому, что сознательно отказалась участвовать в разделе добычи, рассматривая его как дележ награбленного.
И вот здесь встает как раз вопрос, на самом деле, более значимый, чем вопрос о результатах: вопрос о смыслах. Россия вышла из войны не потому, что воевать не захотели большевики. Россия вышла из войны потому, что воевать не хотели ни страна, ни армия, ни общество.
А воевать они не хотели потому, что им было не понятно, за что идет война. Основная официальная трактовка: война за права сербов – слишком не соответствовала масштабу и длительности войны. Предположение, что весь мир взялся за оружие из-за спора о судьбе небольшого и не слишком значимого для мира народа и королевства, выглядела слишком неправдоподобно. А потому рождала невольное понимание, что война ведется либо за что-то иное, о чем напрямую никто не говорит (а зачем воевать за цели, которые от тебя еще и скрывают), либо вообще ни за что.
Отсюда и все это «потерянное поколение», с этим же самым недоумением ушедшее в мирную жизнь и несколько десятилетий пытавшееся само себе ответить на вопрос, за что же оно воевало в этой бессмысленной бойне.
Запад поминает окончание этой войны, с одной стороны, поминая ее как во многом бессмысленную – и в этом отношении чудовищную трагедию.
Но с другой, он поминает ее и потому, что она для большинства тех стран была чем-то последним в их истории, напоминающим воинский подвиг. В отличие от Второй мировой войны, в которой все эти страны в считанные недели пали перед Германией и потом ждали освободителей, в Первую мировую они действительно сражались и действительно вели себя достойно.
Можно, конечно, в качестве исключения привести Англию, прошедшую войну от начала и до конца. Ряд течений исторической традиции – как академической британской, так и публицистической европейской белоэмигрантской (в духе НТС и «Посева»), особый акцент любят делать на то, что Англия с лета 1940 года до лета 1941 года воевала практически в одиночку. Правда, при этом обычно затрудняются назвать действительно крупные воинские операции, которые Британия проводила после того, как Гитлер позволил ей эвакуировать войска из Дюнкерка, и до того, как она вступила в союз с СССР. На деле, хотя перечисление боевых действий английской армии в этот период можно привести, к числу действительно масштабных и крупных ни одну из них отнести нельзя.
То есть в известном смысле для европейцев воспоминание о Второй мировой войне, в отличие от России и стран СССР, – это воспоминание об определенном бесславии. Первая же мировая на этом фоне выглядит вполне достойно.
Но, не имея в себе тех значимых смыслов, которые могли бы оправдывать ее ведение и наполнять участие в ней гражданским содержанием, Первая мировая война в известном отношении все же оказалась наполнена особой смысловой значимостью. Правда, не для времени своего ведения и не для ее оправдания.
Первая мировая война была порождена тем миром, с которым она и покончила. Миром европейского процветания – и раздирающих и это процветание, и весь остальной мир противоречий. Противоречий образа мира, типа существования существовавшей тогда цивилизации. В классической терминологии эта война осталась империалистической войной. Войной за передел мира между крупнейшими мировыми хищниками. Войной за право на грабеж мира сильнейшими державами – и между ними.
Война началась и велась со всей присущей ей бессмысленностью потому, что этого хотели все ее участники. Не один десяток лет они шаг за шагом шли к этой войне, боялись и хотели ее, искали поводы к ней и пытались договорится. Пытались договориться о том, нельзя ли обойтись без нее – и в результате убеждались, что в их мире без нее обойтись нельзя.
И поэтому само начало этой войны, превращение ее в мировую, означало и предельное обострение кризиса старого мира, и приговор этому миру. Война означала приговор прежнему миру, практическое требование его коренного изменения.
Россия, выйдя из нее, вынесла приговор самой этой войне, явно продекларировала, что в войне нет иного смысла, кроме грабежа, что здесь нет ни правых, ни виноватых. Она приговорила эту войну – и приговор в результате был приведен в исполнение.
Но Россия сделала и другое: она первой начала менять тот обреченный, родивший войну мир. Большевиков подчас упрекают в том, что, пообещав закончить одну мировую войну, они привели Россию в еще более яростную войну гражданскую.
Но, во-первых, строго говоря, они с самого начала к этому звали и это обещали: «Превращение войны Империалистической в войну Гражданскую». То есть они, как минимум, никого не обманули: свои обещания они выполнили, и народ их, судя по поддержке их прихода к власти, равно как и по исходу гражданской войны, поддержал.
С другой стороны, это как раз и проиллюстрировало разницу между войной бессмысленной и войной со смыслами. В бессмысленной мировой войне сторонам, если не брать правящие классы, не за что было воевать. В гражданской войне и красным, и белым – было за что воевать. Они воевали за свое видение мира. За свои реальные интересы. За свои представления о благе и счастье для России. Кто из них был исторически более прав – это отдельный вопрос. Хотя в таких случаях обычно историческая правда – на стороне победителя. Но в силу именно того, что в ее ходе было за что воевать, она для истории и для России более значима и боле памятна, чем война Первая мировая.
Россия, выйдя из войны, не только вынесла приговор этой войне. Она приняла и ее приговор породившему ее миру.
И приняла вызов, согласившись на построение нового мира – и приступив к его построению. Оценка этого опыта – тоже отдельный и особый вопрос. Хотя, несмотря на ставшие модными зарисовки и утверждения о благополучном развитии России до Первой мировой войны, объективная статистика показывает, что с 1861 года до 1913 год промышленный разрыв между Россией и остальными ведущими странами мира (США, Германией) увеличивался, а с 1917 по 1985 – существенно сократился.
Но в данном случае важно другое. Что, будучи порождением прежнего мира, Первая мировая война сделала неизбежным его изменение. И в целом в особую очередь благодаря тому, что этот вызов был принят Россией, мир стал меняться – и меняться в целом в лучшую сторону.
И сегодня, спустя 90 лет после окончания этой бессмысленной, но неизбежной войны, мир, при всех сегодняшних уже новых проблемах, противоречиях и рисках, все же оказался значительно более гуманен, свободен и справедлив, чем был тогда, когда они привел себя к мировой бойне 1914-1918 гг.
Хотя не исключено, что для того, чтобы он и дальше смог меняться к лучшему, для того, чтобы осознал, что ему еще предстоит в себе изменить, понадобится и новый катаклизм, для мира непонимающий названные года, а для России (и опять же для мира) – последующий период с 1917 по 1922 гг.
Когда мир начинает забывать о смыслах своего существования и реальных интересах большинства людей, ему приходится напоминать об этом в тех формах, которые могут преодолеть его устоявшиеся предрассудки.
11 ноября исполняется уже 106 лет со дня Компьенского перемирия, остановившего Первую мировую войну. Кажущийся резонным вопрос: почему западноевропейские страны память той войны чтят и сегодня – причем, как считают некоторые наблюдатели, чуть ли не больше, чем память Второй мировой, а Россия о ней почти не вспоминает?