С душевным трепетом и смятением переступал я, в ту пору корреспондент ТАСС, порог той московской квартиры, хотя с её хозяином до того виделся уже на его даче в Переделкино, чтобы завизировать интервью с ним. Ещё бы. Здесь жил и трудился Леонид Леонов – великий писатель, книги которого озарены истинным поэтическим вдохновением и величайшим талантом прозрения. Впрочем, любые эпитеты выглядят бледно перед грандиозным величием этого творца, который создал огромный художественный мир, вобравший в себя культуру прошлого и одновременно устремленный в будущее. Прозу, драматургию и публицистику Леонова не зря называют одной из мировых вершин человеческого духа.
Работая уже в ТАСС, я частенько захаживал к своим бывшим коллегам из «Красной звезды», которой отдал 13 лет. Они были мне как родные. И вот захожу однажды в кабинет редактора отдела литературы и искусства Беличенко, а у него сидят все его «боевые штыки» и дым стоит коромыслом.
– О, легок на помине, – щурясь от сигаретных клубов, говорит Юрий Николаевич. – Понимаешь, старик, близится 90-летний юбилей классика Леонова.
Интервью нужно позарез, а он замкнулся в своей переделкинской деревянной башне и никого видеть не хочет. Нет подступов, хоть ты тресни.
А ведь все знают, что для Захарчука не существует в принципе невыполнимого задания…
В моей голове от такого комплимента тут же понеслись различные мысли – от скептических до радостных от возможности встретиться с живым классиком. Да и моей энергии в те времена, скажу прямо, хватило бы на Луну слетать и обратно вернуться, а тут – в Переделкино чтобы не попасть?!
Прежде всего раздобыл телефон Ольги Александровны Овчаренко, ныне –ведущего научного сотрудника, доктора филологических наук, члена Союза писателей России, первого вице-президента Общества Россия-Португалия, а в ту пору – редактора Леонова. «Живой классик» слушался её как школьник – в этом я имел возможность вскоре убедиться воочию, когда мы с ним сидели на веранде в уютных плетеных креслах и пили поданный Олей чай. Обычно сильно волнующийся, я, крепко проинструктированный помощницей писателя, быстро обрел душевное спокойствие от невероятной откровенности собеседника.
Леонов откровенно говорил о своем сильном дефекте речи, из-за чего, в основном, он и отказывается от всяких встреч с представителями СМИ. Большинство из них по-шпионски норовят зафиксировать его невнятный разговор, а кому ж такое понравится. Но это все ещё полбеды. Куда более важно другое: всё, что можно было сказать в этой жизни, он уже сказал, поправлять ничего не надо, потому как всегда он думал над своими словами, а вот написал ещё не всё, и его преклонный возраст не даёт ему права на сей счёт обольщаться. Время, которое он тратит на меня, автоматически и арифметически вычитается от времени, предназначенного для его последней книги…
Встретившись с чужим человеком, он на весь последующий день выбивается из колеи, а это опять же для его возраста непозволительная роскошь. И если бы, конечно, не настоятельная просьба Оли, то он никогда бы не только со мной, но и с любым иным представителем отечественных или зарубежных СМИ не встретился.
Мирская суетность его вообще не прельщает ни в каком виде. Для него лично это значения не имеет никакого, потому что в его возрасте и при его мыслительной напряженности, действительно очень большой, для иных – непостижимой, открываются такие дали и глубины вроде бы расхожих истин, что порой ему самому даже страшновато становится...
Мои вопросы ему не то, чтобы понравились, но оскомины у него не вызывают и это уже хорошо. О своей военной молодости он вообще с удовольствием вспомнит, на память, слава Богу, не жалуется. Исчезла с возрастом её острота, но осталась необыкновенная услужливость: он порой сам дивится собственным необычным давним воспоминаниям. Он согласен отвечать на все мои вопросы, но я обязан писать о нём только вот так, в третьем лице – это непременное условие, даже если оно мне покажется странностью с его стороны. А все цитаты он потом сам проверит. (Уже готовое интервью я впоследствии показывал Леонову на его московской квартире в доме №37 по улице Герцена, с чего и начал эти воспоминания). И уже так, к слову: моё интервью оказалось единственным в стране и за рубежом, которое явилось «дорогой ложкой к обеду» и поспело аккурат к 90-летию писателя. Если, конечно, не считать беседы Генерального секретаря ЦК КПСС Михаила Горбачева и его супруги с выдающимся писателем эпохи буквально накануне его юбилея на его же квартире. Ту беседу показало Центральное ещё телевидение СССР. Леонов при этом являлся фоном, на котором красовался первый коммунист Советского Союза – и гробовщик впоследствии – и его звездная супруга. У меня же был обыкновенный газетный материал. Впрочем, если отбросить ложную скромность, то, видимо, все-таки не совсем обыкновенный...
Свой творческий путь Леонов начинал в только что зародившейся красноармейской среде. После ареста отца, крестьянского поэта-самоучки, издававшего революционные брошюры, развала родительской семьи, жизни в калужской деревне, а затем в доме деда, московского лавочника, после учебы в московской гимназии и работы в архангельской газете, 20-летний Леонов вступает добровольцем в Красную армию.
Чудом сохранилось удостоверение под номером 25, в котором написано: «Тов. Леонов Л.М. действительно состоит на службе при Политотделе 15-й стрелковой Инзенской ордена Красного Знамени дивизии редактором "Бюллетеня" дивизии и по занимаемой должности имеет право пользоваться бесплатно телеграфом, телефоном и подводами от Советов и комендантов при передвижении по служебным делам в районе расположения дивизии». В рядах этого прославленного соединения, впоследствии получившего почетное наименование Сивашско-Штеттинского, молодой Леонов штурмовал Перекоп и неприступные Юшуньские позиции.
– Весну и лето 20-го года я прослужил в дивизии, – рассказывал Леонид Максимович. На Симферополь когда мы шли, я, бывало, на себе нес шрифты дивизионки. Зимой меня перевели в политотдел 51-го корпуса. После Симферополя я попал в Херсонскую область, а оттуда в Одессу на должность корреспондента бюро «Екатеринославль» 6-й армии. Потом поехал в Москву, хотел поступить в МХАТ. Не приняли, потому что я был в командировке и не имел приписки. Пошел работать в слесарную мастерскую. Много вкалывал. Случайно попал в газету Московского военного округа «Красный воин». Хорошо помню таких сотрудников, как Александра Александровна Янышева (ее муж часто выступал в «Правде» по военным вопросам), Сергея Алексеевича Лопашова, его заместителя Зинаиду Ивановну Шамолину. Мы были молоды и симпатизировали друг другу. Служил еще в этой газете один такой примечательный сотрудник, довольно неплохо владеющий пером – Дима. Он сидел у меня за спиной, этот Дима – Дмитрий Андреевич Фурманов, тот самый. В его дневниках вы сможете найти описание нашей совместной работы. Горжусь, что был первым ответственным секретарем «Красного воина».
Но я еще хочу вернуться к своей дивизионке. Поймите, я сейчас совсем не забочусь о какой-либо хронологии. Мне просто эти воспоминания приятны. Порой кажется, что это и не со мной вовсе было... В те давние уже годы Гражданской войны весь наш типографский скарб помещался на двух тачанках.
Я и сейчас помню, с каким великим нетерпением бойцы 15-й дивизии ждали выхода каждого номера нашей газеты. Мы ею очень гордились и славили там героев, сражавшихся за идеалы мировой революции. Нам эти идеалы тогда казались почти реальными.
То была пора гениев и предельной материальной скудости, но мы были богаче всех: неразменные червонцы юности звенели в наших песнях. Даже я писал тогда стихи: "Генералов песня спета./ Бьем баронов прямо в лоб./ Знамя Красное Советов/ Понесем за Перекоп". Согласен, это все примитивно, но из меня стихи тогда ключом били. На восемь человек печатников и ездовых (когда мы уже укрупнились) приходилось, как я уже говорил, две тачанки, три шинели да кожаная куртка. Остальные шли пешком, кутаясь в одеяла от морозного сивашского сквозняка. Но нам было тепло, люди грелись зноем, который несли в себе; его хватало и на то, чтобы отогреть уставших. То время немножко, наверное, было сумасшедшим и вряд ли когда-либо на планете повторится...
На мой вопрос, было ли ему тогда страшно, ощущал ли опасность, как повседневную военную данность, Леонид Максимович ответил с военной краткостью: «У газетчика не самая опасная работа». Хотя ведь мог вспомнить какой-нибудь переплет, в который приходилось попадать.
Как мне впоследствии удалось установить через Центральный государственный архив Советской Армии, Леонов – в то время уже был единственным живущим редактором дивизионной газеты периода Гражданской войны!
В окружной военной газете «Красный воин» Леонов выступал под псевдонимом Максим Лаптев – писал статьи, зарисовки, очерки. Тогда же увидели свет его рассказы и повести «Бурыга», «Бубновый валет», «Гибель Егорушки», «Валина кукла», «Петушихинский пролом», «Туатамур» и другие, вошедшие впоследствии в первый том собрания сочинений. Тогда же его приметил Алексей Максимович Горький, слывший зорким подвижником в литературе. Неслучайно он написал в предисловии к парижскому изданию первого романа Леонова «Барсуки»:
«Из неисчерпаемого богатства нашего языка Леонов искусно умеет отобрать именно те слова, изобразительность и звучность которых особенно магически убедительна, и в книгах его почти нет лишних слов».
И далее: «Если о Толстом возможно сказать, что он "ковал свои книги из железа", а Тургенев отливал свои из меди и серебра, то Леонов работает очень сложным сплавом металлов. В его описаниях пейзажа нередко звучит "лирика стихии" Тютчева, а в очерках фигур людей чувствуется резкая и острая точность прозы Лермонтова. Вообще Леонов – пчела, которая собирает свой мед с цветов, наиболее богатых медом. Он – один из наиболее крупных представителей той группы современных литераторов, которые продолжают дело классической литературы – дело Пушкина, Грибоедова, Гоголя, Тургенева, Достоевского и Льва Толстого».
– Да, вы правы, Сталин читал мои сочинения очень пристально и, смею полагать, предвзято. Мне рассказывал Горький, видевший, как усатый исчеркал красным карандашом – стилом своего раздражения – мой роман «Вор». По сталинскому велению была снята на девятнадцатом представлении моя пьеса «Наутиловск». А вообще-то мы только с Горьким дважды были у Сталина.
С другими группами я еще несколько раз приглашался в кабинет вождя. Кстати, всякий раз говорили мы, отнюдь, не только о литературе. Как собеседник, Иосиф Виссарионович был далеко не скучным человеком.
Что же касается Горького, то он мне правда симпатизировал. Нет, не побоюсь более точного слова – он меня все же любил. Возможно, еще и потому, что я никогда и ничего у него не просил.
Из воспоминаний Леонова о Горьком: «В знойный июльский полдень я вошел в отведенный номер тихой сорентийской гостиницы "Минерва". Налил в таз воды, разделся до пояса, чтобы освежиться после утомительной дороги под палящим итальянским солнцем. И вдруг услышал в коридоре характерный окающий волжский говор:
– Посмотрим, посмотрим, какой он, Леонов.
Дверь распахнулась, и на пороге возникла высокая фигура Горького. Он был в голубой, с расстегнутым воротом рубахе, в широкополой летней шляпе. Приглаживая привычным жестом рыжеватые усы, забасил:
– Так вот Вы какой, Леонид Леонов! Стройный, красивый, голубоглазый! Верите, таким я Вас и представлял по Вашим книгам. Давайте обнимемся».
Из письма Горького Леонову: «Дорогой Леонид Максимович, вчера прочитал "Соть", очень обрадован – превосходная книга! Такой широкий, смелый шаг вперед и – очень далеко вперед от "Вора", книги, кою тоже весьма высоко ценю. Анафемски хорош язык, такой "кондово" русский, яркий, басовитый, особенно там, где Вы разыгрываете тему "стихии", напоминая таких музыкантов, как Бетховен и Бах».
Горький о романе «Соть»: "Имею право думать и утверждать, что "Соть" самое удачное вторжение подлинного искусства в подлинную действительность, и что если талантливая молодежь внимательно прочитает эту книгу, она – молодежь – должна будет понять, как надобно пользоваться материалом текущего дня для того, чтобы создать из этого материала монумент текущему дню. Леонов написал книгу "Соть", взяв для нее материалом текущую действительность. И – представьте! – получилось именно "подлинное творчество", замечательная вещь!»
Дружба между Горьким и Леоновым была крепкой, глубокой, способной противостоять серьезным испытаниям. Пишу об этом не для красного словца. Вскоре после возвращения Горького из Италии состоялась его очередная встреча со Сталиным.
На нее были приглашены Ворошилов и Леонов. Обсуждался вопрос о РАППе. Леонов очень кратко и аргументировано высказался в том смысле, что в деятельности этой организации есть элементы произвола, для литературы недопустимого. Сталин прервал говорящего: на такое заявление надо, дескать, иметь право. И тогда вступился Горький, сказав, что у Леонида Максимовича как раз есть такое право. Сталин долгим, испытывающим взглядом молча смотрел на "спевшихся" писателей. Оба они глаз не отвели.
Справедливости ради следует сказать, что Леонову, как никому, повезло на привязанность к нему многих выдающихся деятелей государства и отечественной культуры. Его любили, дарили своим щедрым вниманием М.В. Фрунзе, М.И. Калинин, А.В. Луначарский. Фрунзе на заседании литературной комиссии ЦК РКП(б) провидчески сказал о Леонове: «Это будет крупная литературная величина». А К.С. Станиславский и В.И. Немирович-Данченко с удовольствием ставили его пьесы. Крупный русский издатель М. Сабашников регулярно издавал его произведения.
Вообще всесоюзная, а потом и мировая известность очень рано пришли к этому писателю. Но они никоим образом не сказались ни на жизни Леонова, ни на его многогранном творчестве. Он всегда был великим тружеником, у которого с младых ногтей ничего никогда важнее не было, кроме как письменного стола и работы.
С особой силой его причастность ко всему, чем живет страна, сказалась в грозные годы Великой Отечественной войны, когда вдохновенное, зовущее к победе и подвигу слово было необходимо солдатам, идущим на смерть. К их уму и душевной стойкости взывал Леонов, их сердца и разум вооружал духоподъемным словом страстной публицистики. В драматическом ноябре сорок первого года, когда враг стоял у ворот столицы, Леонид Максимович писал: «Москва! На картах мира нет для нас подобного, наполненного таким содержанием слова. Один на один бьемся мы с бедой, грозящей всему свету. Все умное и живое, затаив дыхание, следит за эпизодами беспримерной схватки, потому что здесь решается судьба человечества. Народ сравнивает гитлеровское чудовище с лесным зверем, которого рогатиной встречали бывалые русские богатыри».
Из таких вдохновенных, возвышенных мыслей и суждений состоит весь сборник «Статьи военных лет». Вот мысль Леонида Максимовича о необходимости воспитывать у людей благородную память, уважительное отношение к прошлому: «Гражданская совесть и стариковские предчувствия повелевают мне высказаться вслух по поводу национальной нашей старины, подвергшейся почти сейсмическому опустошению. Многое из сокрушенного, испепеленного по первому разряду усердием общеизвестных лиц уже не воротить. Тем громче надо выступить в защиту уцелевшего. Не блажью или переизбытком щедрот была навеяна мысль о создании республиканских обществ по охране национальных памятников, составляющих красу и гордость нашей страны. В их задачи входит не только сбережение, но и восстановление порушенных бурями мемориальных сооружений прошлого. Без добровольных частных подношений такого дела не поднять, равно, как пополнять текущий счет нашего дела членскими взносами пионеров да продажей буклетов иностранным гостям знатного происхождения, все равно, что с картузом по миру ходить на прокорм родимой матушки. И уж, конечно, не для праздного любования нужен нам блеск куполов, ажурный узор башен, каменная мощь стен, под сенью которых предки наши отваживали от своего порога гостей непрошенных. Словом, частным образом я голосую за добавочные ассигнования на пришедшую в ветхость национальную старину как меньшую, младшую часть священной сметы на вооружение и оборону Отечества».
А вот другое, не менее значимое суждение: «Патриотизм состоит не в огульном восхвалении или умолчании отечественных недостатков. В полном объеме я понимаю значение этого слова. Не на моем языке родилась поговорка: ubi bene, ibi patria – где хорошо, там и отечество, – мудрость симментальской коровы, которой безразлично, кто присосется к ее вымени, было бы теплым стойло да сладким пойло.
Для мыслящего человека нет дороже слова отчизна, обозначающего отчий дом, где он явился на свет, где услышал первое слово материнской ласки и по которому впервые пошел еще босыми ногами. С малых лет мы без запинки читаем эту книгу жизни, написанную лепетом наших весенних ручьев, грохотом нашего Днепра, свистом нашей вьюги.
Мы любим Отчизну, мы сами физически сотканы из частиц ее неба, полей и рек.
Патриот потому и готов погибнуть за свою землю, чтобы у его народа сохранилось навеки это историческое благо. Всем строем мысли и душевных богатств ты обязан родине. Она дала тебе жизнь и талант. И это не есть лотерейный билет, по которому счастливцу выпадают без очереди хромовые штиблеты или мотоцикл с прицепом. Нет, талант есть сокровище, окупленное историческим опытом и мукой предыдущих поколений; он выдается под моральную расписку, как скрипка Страдивари – молодому дарованию, и родина вправе требовать возврата с законным процентом, чтобы не оскудела национальная казна. На любой общенародной ценности лежит неистребимая печать нации, где она родилась. И если удалось тебе спеть что-нибудь путное в жизни, привлекшее сердца простого народа, то лишь потому, что слабый голос твой звучал согласно с вековым хором твоей большой родины».
До конца своих дней он продолжал заниматься литературой, постоянно и заинтересованно вникает в проблемы астрофизики, космологии, физиологии мозга. С завидной настойчивостью этот умудренный человек штудирует различные специальные монографии. В научном мире – это известная личность. Наверное, неслучайно главы его романа «Мироздание по Дымкову» были опубликованы, кроме литературных журналов «Москва» и «Новый мир», в журнале «Наука и жизнь».
Не могу не затронуть его драматургии. Ибо театр Леонова – тоже уникальное явление в нашей культуре. Необычайно сложен и труден для постижения и раскрытия режиссерами, артистами этот театр. И зрителям в нем не так-то просто.
Зато каждая из двенадцати леоновских пьес по богатству и емкости содержания, мыслей в ней заложенных, сродни спрессованному многоплановому роману.
– Театральная пьеса, – говорит Леонов, – должна действовать точно, как выверенный часовой механизм, быть компактна и метка, как удар боксера. Сегодня в драматургии нужны не только профессионалы, способные изготовить развлекательное зрелище, но, прежде всего, мыслители, которых наша страна высылает вперед – если не разведать и нанести на карту тропинки в будущее, то хотя бы поведать в поэтических образах о самом облике его. Этим определяется круг тем и мыслей драматурга, если он хочет оказаться вполне современным и, следовательно, нужным нашему обществу. Не в тесных, хорошо прокуренных помещениях должно решать проблемы драматургического ремесла, а только под открытым небом, под непогодным небом, в котором, может быть, прячется вражеский самолет-разведчик, – в широком поле, чтобы видны были горизонты Родины, которые во что бы то ни стало надо охранить от будущих вторжений.
Одна из лучших леоновских пьес о героическом сопротивлении советского народа варварскому нашествию так и называлась «Нашествие» и была написана в самую тяжелую для страны годину зимой 1941-1942 годов. Здесь во всю силу проявился дар леоновского психологизма, особенно при обрисовке центрального персонажа – Федора Таланова; сказалось глубочайшее знание характера русского человека. Совершив преступление и понеся наказание, герой не замкнулся в себе, а, движимый высшими помыслами о благе Отчизны, встал на борьбу с врагом. Это – высочайшее внутреннее перевоспитание, которое под силу лишь большим личностям.
...Перед самой смертью Леонид Леонов написал следующие строки: «Мы живем в очень сложном мире, в трудное время! Россия находится на туманном перевале, за которым еще неясная, неизвестная нам новь.
Мне кажется, что наш народ еще не пришел в себя, еще в обмороке. Когда стали усердно, нещадно корчевать ненавистную для кого-то старину, порубили тысячелетние корни, которыми нация питалась и жила. Народу надо отдышаться, прийти в себя.
И в эти непростые для всей нации дни нам стоит подумать, что должно быть главной темой для людей пишущих. Уже использован материал о казнях, о лагерях, о лишениях, о страхах. Когда закапывают в одну эпоху 70 миллионов, это требует особого разговора с переходом в высший регистр мышления. Одно дело, когда умирает Иван Ильич, один, а когда погибают сразу тысячи, сотни тысяч, миллионы, приходит страх, тут сама бумага загорается. Думаю, наступила пора такой итоговой книги, в которой будут осмыслены причины нашей продолжающейся великой смуты. Такая книга может встать в ряд главных книг прошедших веков».
Для такой книги сам Леонов написал немало страниц, которые останутся навечно в нашей истории.
… Увы, Герой Социалистического Труда, академик и номинант на Нобелевскую премию, он у нынешних «продвинутых» СМИ не удостоился хотя бы скромного упоминания о своём юбилее. Как будто и не было у нас такого литературного гения. Ну, положим, Леониду Максимовичу это без разницы. А нам?..
